Роман без названия - Юзеф Крашевский

Щерба прямо затрясся от злости и хотел уже, по своей привычке, выругаться, но тут к ним развязною походкой подошел сам обвиняемый — фуражка набекрень, на лице веселая улыбка.

Все умолкли.

— Ну что? Небось браните меня? — нагло воскликнул он. — Браните за то, что я у Стася из-под носа место перехватил? Ха, ха, верно ведь? Ну, какие же вы дети! Вы что, хотели бы, чтобы я ради него принес себя в жертву? Нет, я не из тех невинных барашков, которые сами под нож ложатся, — я предпочитаю, чтобы другие были жертвами, а не я! Напрасно обижаетесь! Стась не сегодня завтра выпросит у родителей прощение и будет иметь кусок хлеба, а у меня такой надежды нет даже на ближайшую неделю. От этого места у профессора зависело все мое будущее.

— Говори что хочешь, — возразил Щерба, — но я тебе больше руки не подам. Ты мог хлопотать о себе по-всякому, только не во вред Шарскому — пусть бы выбрали одного из вас.

— Так ведь выбрали, выбрали, и точка! — с гордостью возгласил Базилевич. — А кто мне не подаст руки, тому и я руки не подам. Эка беда! Ха, ха! Я в своих планах не рассчитываю на дружбу и прекрасно без нее обойдусь, — я пробиваюсь своими силами.

Высказав это, он повернулся и, насвистывая, пошел прочь.

Студенты стали возмущаться его поведением и чуть ли не составлять заговор против предателя, к ним подходили другие, шумели, кричали, но тут вмешался Станислав.

— Я его не виню, — сказал он. — Грех его не так велик, как вы считаете, его положение извиняет его поступок, он действовал, хлопотал не таясь. Для меня это место явно неподходящее, он куда лучше справится. Пошли!

И почти насильно потащил Щербу, который никак не мог угомониться. По дороге домой Шарский все пытался оправдать Базилевича.

Этот случай показал Станиславу его собственное невыносимо унизительное положение и заставил усиленно думать о каком-то выходе. Друзья, которые радушно предоставили ему кров и книги, сами все были бедны. Он чувствовал, что, хотя они виду не подадут, он скоро станет им в тягость, — надо было подумать о себе, но, оглядываясь вокруг, он не видел никакого просвета, никакого выхода. На казенный кошт в институт принимали туго и лишь тех, кто уже доказал свои способности, на открывающиеся вакансии было множество более прытких кандидатов — тут надеяться было не на что. Места домашних учителей и воспитателей были все заняты с начала учебного года, теперь их не найти, — словом, тщетно ломал он себе голову и терзался, не видя впереди ничего, кроме все углублявшейся и все более угрожающей нужды.

Напрасно Щерба, догадываясь, что с ним происходит, — Стась никогда об этом и не заикнулся — пытался его ободрить картинами лучшего будущего, приводил примеры еще более тяжелых обстоятельств, из которых многим, кто не падал духом, удавалось счастливо выпутаться. Шарский с каждым днем становился все мрачнее — без веры в себя и в будущее он жил, двигался как механизм, чья пружина еще не совсем раскрутилась, но вот-вот раскрутится до конца, и все станет.

Чтобы удовлетворить насущные потребности, — для чего он не мог и не хотел пользоваться помощью друзей, скрывая даже от них свою горькую нужду, — ему пришлось избавиться от всего, что только можно было продать. Неимущий шляхтич, сын скряги, Шарский не мог похвалиться обилием лишних вещей, но и этот жалкий, привезенный из дому запас он сбыл евреям. Фактор Герш, предвидя, до какой крайности дойдет Шарский, позаботился заранее, чтобы его пожитки не попали в другие руки. Герш и два его компаньона были начеку, готовясь обобрать студента, и для их мошеннических сделок хитрый фактор выбирал такие часы, когда никто из друзей Шарского не смог бы помешать. И вот началась грустная комедия, сцены которой вряд ли может забыть кто-либо из бедных студентов. Ни капли сожаления и совести не было у этих евреев, которые приходили по очереди, сбавляя цену за каждую тряпку, пока ею не завладеют, а как дело доходило до платы, еще и обирали, — отдельно фактор за то, что нашел покупателей, отдельно сами покупатели за то, что дают наличными, да и тут обманывали, обкрадывали, не доплачивали сдачу, мол, сейчас принесут и тому подобное. Безмерная доверчивость Стася и ловкость Герша, который с этих махинаций кормился, превращали такие сделки в подлинный грабеж.

Когда еврей понял, с кем имеет дело, он пустил в ход все средства, чтобы нажиться на новичке. Приводил якобы богатых, солидных и совестливых собратьев, с которыми Шарский даже не смел торговаться. И с их помощью Герш постепенно уносил коврики, пальто, сюртуки, все вплоть до одеял и простыней. Щерба и другие товарищи не сразу это заметили — время для сделок выбиралось всегда такое, когда их не было дома, и Стась хранил в тайне эти свои дела. Вскоре, однако, его весьма ограниченные ресурсы полностью исчерпались, осталось лишь то, что продать, сбыть вовсе было невозможно, — вещи, ничего не стоившие или совершенно необходимые. Однажды утром, когда Шарский, возвратясь с лекций, слонялся один по их пустой общей квартире, лихорадочно размышляя о завтрашнем дне, неожиданно показался в дверях Герш, который давно уже не появлялся, потому что приходить было незачем.

— Добрый день, пан Станислав!

Погруженный в свои думы, Стась даже не ответил. Еврей угодливо повторил приветствие.

— Добрый день, пан Станислав!

— Чего тебе? — спросил Шарский.

— Да так, ничего. Пришел узнать, может, вам что-то надобно…

— Ничего не надобно… Потому что ничего уже нет! — со вздохом ответил студент.

Еврей минуту помолчал, но его явно что-то распирало.

— Кабы вы, паныч, знали, как я вас люблю, — тихо произнес он, — ей-богу, без лести, мало найдется таких порядочных молодых людей… Я хотел бы вам чем-то помочь, по совести, ауф не мунес[27].

— Чем же ты мне поможешь? — с горькой усмешкой возразил Стась. — Продать-то мне больше нечего. Вы у меня все перетаскали…

— Да разве я про то говорю? Храни боже! — возмутился Герш, разводя руками. — Ауф не мунес, я все себе голову ломаю, что бы для вас сделать! И я надеюсь, если что подвернется… так и мне, бедному еврею, малость перепадет.

Стась уставился на него — так странно прозвучали Давно не слышанные слова надежды.

— Что же может подвернуться? — с живостью спросил он.

Герш подошел к нему, таинственно оглянулся и вздохнул, будто готовясь поднять большую тяжесть.

— А что вы мне дадите? — спросил он.

— Что я тебе должен дать? И за что?

— За что? А если я найду для вас легкий заработок? Признаюсь, я тебя не понимаю.

— Ну, ну! Уж я торговаться не буду, ауф не мунес, я знаю, пан студент человек порядочный — дадите что пожелаете! Я на вас полагаюсь.

Стась все еще стоял, не понимая, что еврей ему обещает и чего от него хочет, но вот Герш наконец заговорил чуть ли не шепотом:

— Такое место! Такие кондиции, аи вай! Ауф не мунес, лучшего места на свете нет. Купец первой гильдии. А уж богатый, а морейну[28], ужасти! Хотел бы я иметь хотя один процент от процента того, что он в месяц получает! У него есть дочка. Вы по-французски знаете?

К счастью, Станислав на редкость хорошо владел этим языком, будучи обязан своими знаниями приблудному французу, старому пьянчуге, который в Красноброде и умер.

— Знаю, — отвечал бедняга, уже догадываясь, что хочет предложить ему еврей.

— Так вы будете учить французскому его дочку! Вот как! А что? Разве плохо? А файне[29] девочка! Купец первой гильдии, магазин на Немецкой улице, другой магазин в Слониме, третий в Гродно, а на ярмарке в Зельве он первый человек. Кто его не знает! Давид Абрамович Бялостоцкий — да вы знаете, вы должны были хотя бы слышать о нем.

— Не слыхал, — холодно ответил Шарский.

— Но магазин его видели?

— Не видал.

Еврей пожал плечами.

— Он вам хорошо заплатит, пан Станислав!

Стась подумал, взвесил.

— Благодарю тебя, — сказал он фактору, — искренне благодарю, идем к Давиду Бялостоцкому, я буду учить его дочку.

Герш, который не ожидал, что студент так быстро согласится, и потому так расхваливал и Давида, и его магазины, и его положение, и богатство, и дочку, видя, что Стась с готовностью принимает его предложение, немного смешался.

— Ну, ну! Сперва я об этом его извещу. Но вы таки да знаете по-французски, ауф не мунес?

— Ну, уж кабы не знал, я бы не соглашался!

— О, я вас знаю, паныч, я вам верю! Ну, ну! Мы еще потолкуем! Я вечером приду. Но вы, паныч, не забудете бедного фактора? Да скажи я только слово, сотня студентов будет драться за это место, но я, ауф не мунес, никому не скажу! Я это специально для вас нашел! А уж сколько пар сапог стоптал!

Тут, услышав на лестнице шаги возвращающихся с лекций товарищей Шарского, еврей спохватился и, откланявшись, убежал.

Дом Давида Абрамовича Бялостоцкого, купца первой гильдии, стоял на Немецкой улице, которая никогда не принадлежала к числу самых чистых и красивых в Вильно. Зажатый между другими кирпичными домами и неудачно поставленный, так что солнце никогда в него не заглядывало, он, хотя и просторный и со стенами прочной, старинной кладки, был неудобным и мрачным. В подвале этого трехэтажного дома жили служащие Давида, который вел крупные торговые дела и нуждался в множестве помощников, а несколько чердачных комнатушек почти всегда стояли пустые. В первом этаже размещались три хозяйских магазина, а остальную часть дома занимала его семья, состоявшая уже из трех поколений. В комнатах со стороны двора жил отец Давида, Абрам Бялостоцкий, старый еврей с длинной седой бородой, родившийся в местечке, по которому взял себе фамилию, и помнивший еще времена вольного Кракова и польского Версаля[30]. Его отец, дед Давида, держал когда-то в Белостоке заезжий дом и на стоявшей там народной кавалерии нажил себе капиталец, с которым Абрам и начал коммерцию уже в более широких масштабах.