Роман без названия - Юзеф Крашевский

Фактор и хозяин еще стояли на пороге, когда встревоженный Станислав подбежал к ним с вопросом:

— Кто это тут был?

Оба переглянулись, и еврей, пожав плечами, отвернулся.

— Ну кто это мог быть? И что вам за дело? Наш знакомый, вы его не знаете.

Горилка только буркнул что-то себе под нос, и они сразу разошлись. Появление в Вильно Фальшевича, напомнившее Станиславу дом, о котором он без тоски и страха не мог подумать, сильно его обеспокоило — от волнения он до утра не мог уснуть. Но так как в два следующих дня он нигде Фальшевича не встречал и о нем не слышал, то начал уже думать, что это был призрак, порожденный его воспаленным мозгом.

Но на третий день, на тротуаре возле костела доминиканцев, он лицом к лицу, носом к носу, столкнулся с Фальшевичем — сомнений быть не могло, вряд ли на земле нашлись бы две такие физиономии. Стась вздрогнул всем телом и попятился, а Фальшевич хотел, видно, удрать, по было слишком поздно, и он застыл на месте как вкопанный.

— Что вы здесь делаете? — еле слышно спросил Станислав.

— А-а-а! Это вы! А я… я приехал по своим делам… У меня тут есть родственники… в аптеке.

— Что в Красноброде, ради бога, скажите мне, что в Красноброде?

— А что там может быть? Или вы думаете, там очень заметно, что вас нет?

— Что мой отец?

— Запретил даже вспоминать вас, и говорят, даже завещание написал и вас лишил наследства.

— А матушка? — заламывая руки, спросил Стась.

— Пани судейша полностью разделяет мнение его милости судьи, — ответил, икая, Фальшевич. — Впрочем, от меня вы ничего не узнаете… Его милость судья предвидел, что вы можете пристать с расспросами, и вообще запретил мне с вами разговоры разговаривать.

Произнеся эти несколько фраз со все возрастающей досадой, Фальшевич хотел уже удалиться, бормоча что-то невразумительное, как вдруг Стась, которому эта гнусная фигура, напоминавшая о доме, вдруг стала чем-то дорога, удержал его, схватив за руку. Юноше пришла счастливая мысль, что Фальшевича легко будет подкупить рюмкой, — в кармане у Стася еще было несколько последних злотых.

— Пан Фальшевич, — умоляюще сказал он, — давайте поговорим, тут недалеко кондитерская есть, может, подкрепитесь?

Педагог, собравшийся бежать, остановился, в заплывших его глазках что-то блеснуло, он облизнулся.

— Да что вы! Не надо этого! — запинаясь, промямлил он. — Правда, тут, в городе, замучаешься до смерти, с утра маковой росинки во рту не было…

Несмотря на это заверение, от него крепко разило винным перегаром. Стась, видя, что обороняется он не слишком ретиво, принялся настаивать.

— Пойдемте же, пан Фальшевич, — сказал он, беря его за руку, — рюмочка сладкой водки не повредит.

— Никогда не повредит! — вскричал педагог, слабея перед соблазном. — Водка, aqua vitae![24] Пусть дурни пьют вино, то напиток вредный и для желудка и для кармана… Нет, мне водку! Водка — это дело! Не чтобы напиваться допьяна, а исключительно для пищеварения… Ну, и где же твоя кондитерская?

Стась радостно потащил его.

Они вошли в боковую комнатку первой попавшейся кондитерской, и Фальшевич алчным взглядом окинул бутыли, стоявшие в соседней комнате, подобно построенной к бою армии, ровными, плотными шеренгами.

Принесли водку. Стась сел с ним рядом и начал выспрашивать.

— Ох, что творилось в Красноброде, когда пришло ваше письмо, и передать нельзя! — сказал Фальшевич, смакуя кромбамбулю. — Пан судья кидался на всех, как… как вепрь, пани судейша плакала, ломала руки, мы все стояли, тряслись от страха, пикнуть не смели. Наконец пан судья закричал: «Нет у меня сына! Не хочу его видеть, не хочу о нем больше слышать! Как себе постелил, так пусть и поспит!.. Не пожелал меня слушать, пусть своими силами пробивается! С богом! Посмотрим, далеко ли уйдет». С той поры о пане Станиславе дома и не вспоминали.

Вторая и третья рюмки сделали Фальшевича еще более разговорчивым и откровенным; он признался, а вернее, намекнул, что был послан в Вильно сообщить домохозяину et quibus interest universis[25], что судья за сына не отвечает и платить не будет.

Из его бессвязных, как бы невольно вырвавшихся признаний Станислав уяснил лишь то, что на прощенье нет ни малейшей надежды, хотя бы он и совершенно покорился.

«Ежели он будет с голоду подыхать и, как блудный сын, вернется домой, — так, по словам Фальшевича, сказал судья, — все равно не прощу, не приму! Ежели покажется мне на глаза и станет просить прощения, я бы ему только одно разрешил — пусть оставит университет и приедет в деревню учиться послушанию… Науки ему ни к чему, от них его слабая голова вскружилась, лучше пусть хозяйничает в Красноброде».

Стало быть, никакой надежды, никакого просвета — возвратиться к той рабской жизни после изведанной им свободы Станислав уже не мог, надо было оставаться в Вильно, самому думать о себе и отречься от родительского дома.

Вздыхая, вышел наш студент из кондитерской, ведя подвыпившего бакалавра, который, подобрев от водки, начал уже жалеть Стася.

— Ей-богу, — сказал он, — мне вас жалко… Ну, зачем же было так поступать! Зачем! Ох, какая глупость! Теперь, когда дело сделано, ничего не попишешь! Ух, и хороша виленская водочка, слов нет! Я его милости судье не признаюсь, что мы виделись. Беда, беда! Что ж, все кончено, но водка, уж и водка!.. Спокойной ночи, пан Станислав!

Утром Павел Щерба пришел с известием, что одному из университетских профессоров нужен воспитатель для сына и он намерен выбрать его среди студентов отделения словесных наук. О таком завидном, во всех смыслах выгодном месте Станислав мог только мечтать — надо было приложить все старания, пустить в ход все пружины, чтобы его получить. Иметь жилье, харч, небольшую плату и протекцию профессора — это для бедного студента великое дело, и немудрено, что при первом слухе о вакансии все потертые локти отделения словесных наук пришли в движение, отпихивая друг друга, чтобы получить это местечко, попасть в это эльдорадо.

Павел Щерба, даже не спрашивая приятеля, уже предпринял без его ведома кое-какие шаги и добился обещания, что в этот же день можно будет представить Стася профессору. Такая весть была огромной радостью для бедняги. Но в то же время его обуревал страх, он боялся, что не хватит сил справиться с такой важной задачей, когда он сам еще недоучка, и он едва дал себя уговорить на встречу с профессором. Время и место были назначены, Щерба взялся представить робкого товарища. Полдня прошло в тревоге, колебаниях, приливах надежды — на лекциях Станислав с трудом ловил отдельные фразы, так сильно колотилось сердце и голова пылала.

Когда ж они вышли на университетский двор и издали увидели профессора, гулявшего под аркадами у входа в библиотеку, Шарский утратил последние крохи мужества и дар речи, а Щерба, увидев, что от профессора с поклоном и довольной улыбкой отходит Базилевич, пришел в отчаяние.

Предчувствуя, что место, вероятно, уже захвачено, Щерба все же приблизился к профессору, но по его несколько смущенному лицу, по холодному взгляду, каким он окинул представляемого, легко было догадаться, что дело лопнуло. Щерба произнес несколько слов, разговор даже не дошел до самого важного для них предмета, и профессор, поспешно откланявшись, еще поспешней удалился.

Щерба стоял в оцепенении.

— Тут что-то нечисто, — сказал он наконец, — но ничего не поделаешь, место выхватили у нас из-под носа. Готов поклясться, что его уже получил Базилевич.

Пройдя несколько шагов, они встретили двух товарищей — Болеслава Мшинского и Корчака. Щерба с возмущением стал жаловаться на неудачу.

— Да полно тебе! — сказал Болеслав. — Как же вы могли думать, что хоть в чем-то опередите Базилевича, этот всюду первым поспеет! Он еще вчера знал о вакансии, нынче утром уже побывал у профессора дома и только что, как сам сказал мне, окончательно договорился.

— Может, он не знал, — воскликнул Щерба, — что мы хлопочем об этом месте для Станислава?

— Знал, конечно, — возразил Болеслав, — но только рассмеялся, когда мы ему об этом напомнили. Дурак был бы я, сказал он, если бы жертвовал собой для кого бы то ни было, когда я твердо убежден, что я нужнее миру, чем прочие. Prima charitas ab ego,[26] пусть Станислав и его друзья ищут другое место.

— Я своими ушами слышал, — прибавил Корчак, — как на вопрос профессора о Шарском он сказал: «Есть у него кое-какие способности, но характером слаб, как женщина, к тому же это выглядело бы, будто вы, пан профессор, оказываете ему покровительство в пику его родителям, которые не желают, чтобы он посвятил себя литературе».

Щерба прямо затрясся от злости и хотел уже, по своей привычке, выругаться, но тут к ним развязною походкой подошел сам обвиняемый — фуражка набекрень, на лице веселая улыбка.