Любимец Гитлера. Русская кампания глазами генерала СС - Леон Дегрелль

Берега реки Донец

В русских грозах есть что-то апокалипсическое.

Майские и июньские дни пылают жаром. Вся земля наслаждается теплом. Но дня через три все небо трескается, раскрывается и на четыре часа превращает поля и дороги в пруды и черные болота.

В такое время нельзя предпринимать наступление. В июле, августе и сентябре грозы менее часты, между ними перерывы в три недели. Тогда можно атаковать, мгновенно останавливаясь в случае грозы.

Сражение за Харьков в мае 1942 года было дано кстати: враг был отброшен к долине Донца, от Харькова до Изюма. Надо было дождаться сухих месяцев на этой линии фронта.

Мы подошли к самой реке в конце мая. Половину ночи мы провели, выбираясь из грязи дороги, что вела до холмов правого берега. Подразделение терялось, путалось в этих лесах, заполненных водой. Ни одна повозка с имуществом не могла проехать: ноги лошадей оставались в иле, как в мастике. К часу ночи мы добрались до вершины холмов. Оттуда нам следовало опять спуститься к берегам Донца.

Чтобы достигнуть своих позиций, каждая рота должна была следовать по маленькой лесной тропе, что спускалась и поднималась зигзагами на отрезке в три километра. Никто ничего не видел: мы держали путь по телефонному кабелю, настоящей нити Ариадны, бежавшей в темноте, за которую каждый бережно держался рукой.

Наши позиции простирались на семь километров вниз от Изюма, его блестящие купола мы видели у подножия высоких беловатых скал.

Левое крыло нашего участка было замаскировано лесистыми холмами, довольно крутыми, прерывавшимися просеками и противопожарными полосами шириной в пятьдесят метров. Пересечь эти голые участки, обстреливаемые русскими, было почти невозможно в течение дня.

Мы бросались в серо-зеленую реку, беззаботно текущую между белых песчаных берегов. Лес и берег, ведущие к ней, были усеяны перевернутыми автомобилями, пропагандистским материалом и мешками с почтой. Письма, свернутые треугольником, нескладно написанные химическим карандашом, почти все заканчивались набожными советами и призывами к божьей защите.

Эта военная почта показывала нам – все в европейской России говорило об этом, – что если крестьянство и пострадало от коммунизма, то идейно оно не было завоевано им ни в какой мере. Эти простодушные и бесхитростные земледельцы писали в точности те же письма, что и во времена попов и царей, благословляя свою семью, говоря о своей деревне, о своем доме. Ни один из авторов писем не упоминал имени Сталина.

Эти несчастные, подталкиваемые вперед политруками, не знали даже, почему они воюют, и ждали лишь возможности вернуться домой. Только неуемное господство полицейской мафии и звериный террор, который практиковали ее наперсники на фронте, удержали мужиков в строю, утопив их в волнах полудиких азиатов, многими миллионами бросив на смерть, одурманив и политически отравив выживших.

Но в 1942 году русские крестьяне были еще крестьянами 1912 года.

Прибрежный песок был усеян трупами людей и лошадей, разлагавшимися на солнце. Зияли натянутые сероватые ребра лошадей. Влезая в животы убитых солдат, ползали вонючие грызуны. Почерневшие тела иногда колыхались, как живые. Ночью все эти твари устраивали мрачную круговерть.

Русские были начеку на расстоянии полета стрелы арбалета от нас, с другой стороны реки. Левый берег Донца был плоским, но заросшим пышным лесом. Головы русских появлялись и исчезали. Малейшая неосторожность с их или с нашей стороны могла стоить жизни. Залп бросал свое длинное пламя через зеленую листву: человек падал носом в землю. Ему расстегивали гимнастерку, но было слишком поздно.

Река величественно катила свои воды между ветвями, свисавшими с деревьев по обоим берегам: вода переливалась, искрилась, это было восхитительное, светлое и торжественное течение жизни.

Лес гудел от прожорливых насекомых. Мы получили маленькие москитные сетки, которые закрывали лицо. Но, несмотря ни на что, насекомые кусали с дрожащей жадностью. Каждое утро мы просыпались с десятками следов укусов.

Миллионы белых красивых цветов дикой земляники украшали подлесок. В высоких травах на опушках дремали многочисленные бабочки очень нежной голубизны. Так весна сеяла свою любовь и поэзию, в то время как у наших ног жадные лесные мыши шныряли в гнилых трупах советских солдат.

У нас были взбалмошные соседи – румыны. Их офицеры иногда приходили к нам в касках, похожих на торты. Они почти все говорили на певучем и сюсюкающем французском языке.

Их солдаты вели адскую пальбу. Их было около двадцати тысяч на нашем левом крыле, и они беспрестанно палили. Но мы ведь были в стороне. Эта непрерывная пальба раздражала нас и дергала русских, вызывая бесполезную возню. За одну только ночь румыны расходовали столько патронов, сколько весь остальной наш сектор за две недели. Это была уже не война, это была ночная шумиха.

Европейские легионы, должно быть, состояли исключительно из добровольцев. Они, будь то норвежцы, шведы, датчане, голландцы, швейцарцы, фламандцы, валлонцы, французы или испанцы, – дрались превосходно до последнего дня. Напротив, те кто воевал по призыву, терпели довольно чувствительные поражения.

Тысячи румынских солдат были заражены коммунистической пропагандой. Это мы хорошо видели под Сталинградом. Это на них и на итальянцев (те тоже пришли воевать без энтузиазма) Сталин очень умело направил свое наступление в ноябре 1942 года. Он их разбил играючи.

Бесспорно, румынские солдаты совершили много подвигов с июня 1941 года. Они освободили Бессарабию, захватили Одессу, они геройски сражались в Крыму и в Донбассе. Но они были дикарями по своей природе, расстреливали пленных, навлекая этим ответные репрессии, от которых страдали все.

Эти расправы над пленными были не только дикостью, но и глупостью. Многие русские только и ждали, чтобы сдаться, не вынося коммунизма и будучи деморализованными годом поражений. Ночью из наших малых постов-засад мы слышали, как они раздвигают ветки на другом берегу Донца. Мы слушали, затаив дыхание. Мы улавливали шум тела, погруженного в воду. Человек подплывал. Мы вполголоса говорили ему: «Сюда, сюда! Вот здесь!» Русский выходил из воды почти голый. Мы вели его погреться, давали ему сигарету. Его глаза светились счастьем славного успокоенного животного. Час спустя он точно рассказывал нам, что происходило на той стороне. Его отправляли в тыл с пайком, он был рад закончить войну и покончить с большевизмом.

Однажды ночью мы выловили одного молодого парня. Чтобы было легче добраться до нас, он разделся до трусов. В зубах у него был один из тех пропусков, которые немецкая авиация во множестве бросала на советский участок фронта. Эти маленькие пропуски гарантировали жизнь перебежчику, притягивая мужиков и провоцируя дезертирство тысяч.

У дезертира той ночью было живое лицо и горящие глаза, но мы не могли понять его и добиться его понимания. Каждый из нас пользовался четырьмя русскими словами, которые знал. Ничего не поделаешь. В конце концов один из нас, потеряв терпение, бросил крепкое ругательство.

– Так вы французы?! – удивленно воскликнул русский с бесподобным парижским акцентом.

Он был переводчик агентства «Интурист», в течение многих лет жил на Монмартре. Наш возглас сразу поверг его в состояние эйфории, его восхищение было безграничным. Он был сыт по горло советской нищетой. Он рассказал нам много смачных историй о наших противниках. Мы дали ему рубашку и пару башмаков. Насвистывая, он пошел в свою очередь в сторону штаба с пустыми кухонными бидонами.

К сожалению, несмотря на наши просьбы, румыны продолжали расправы над всеми русскими, что доходили и попадали на их посты. Бедняг, которые барахтались в воде с поднятыми руками, расстреливали до того, как они ступали на берег, или если им удавалось избежать пули, то их расстреливали утром среди всеобщего хохота. Дунайские палачи опять сбрасывали в воду пробитые пулями тела, мрачно плывшие по течению Донца.

Русские, засев в прибрежных кустах, видели эти мрачные плавучие караваны. Через несколько дней у них совсем пропало желание пересекать реку. Они стали злыми, желчными, жаждущими мести. Нам предстояло провести неспокойные недели.

Кровь и засады

Наши боевые позиции в лесу, занимаемые нами в июне 1942 года, были относительно хорошо замаскированы. С условием соблюдения осторожности можно было передвигаться под прикрытием деревьев. И все же случайные пули свистели, впиваясь в дуб или пробивая поясницу какому-нибудь несчастному солдату, присевшему отдохнуть у дерева.

Зато чем больше наши позиции приближались к городу Изюму, тем более оголенной становилась местность. Фронт расширялся в километр, переходя через болота, растрескавшиеся на солнце. Только снопы грязного тростника и чахлый орешник населяли эти печальные места.

Наш взвод саперов расположился в центре этой затерянной лагуны, образуя линию огневых точек, из них наши пулеметы держали течение Донца под огнем. Эти парни, испачканные грязью, прожаренные жарой, стали черными как кроты. Мириады мошкары пожирали их.