Любимец Гитлера. Русская кампания глазами генерала СС - Леон Дегрелль

В Гришино скопление раненых было неимоверным. За пять недель их привезли одиннадцать тысяч. Некоторые из наших тяжелораненых должны были ждать пять дней, пока у них снимут временные повязки, почерневшие и жесткие, как холстина. Они с трудом могли говорить. Большинство из них не знали немецкого языка и поэтому ни от кого не могли услышать слово ободрения или поддержки в своем бедственном положении. Они прошли до самых глубин телесных и душевных мук.

Многие не смогли пережить эти лазареты и завершили свою голгофу в длинных рядах военных кладбищ, где под стальной каской им покрасили кресты в черно-желто-красный цвет флага их Родины, за которую они так отважно сражались и столько выстрадали…

2 марта 1942 года утром легион «Валлония» потерял по меньшей мере треть своих солдат. Из двадцати двух офицеров оставалось два, один из них немного погодя был эвакуирован из-за нервного истощения.

Немецкие части, что должны были нас заменить, были в пути. Саперы рыли для них земляные укрытия, которые должны были дать возможность противостоять врагу с меньшим дискомфортом на этой стороне балки, обдуваемой снежными бурями. Тем не менее, несмотря на сооружение этих укрытий, батальон, сменивший нас, потерял на этом плато только за один март месяц более тридцати процентов личного состава. Смена происходила в полдень. Наши парни, лохматые, с диким, но гордым взглядом, спустились вниз. По всему Донбасскому фронту было уже известно, с каким героизмом они сражались. Генерал 100-й дивизии только что вручил им тридцать три Железных креста. В то время для одного батальона это была фантастическая цифра. Еще более громкая слава – то, что их отметили в специальном выпуске в коммюнике Генерального штаба вермахта.

Мы расквартировались на второй линии в Благодати.

Снежное поле освободили от сотен синих трупов казаков и монголов в белых полушубках, которых мы одолели во время наступления.

Мы опять разместились в домах, бедных, да, жалких, да, но в домах! У нас не было больше спереди азиатских орд с узкими блестящими глазками, которые по-кошачьи прыгали в страшные рукопашные схватки.

Но все же мы смотрели, мы искали… Наши несчастные убитые товарищи, братья наших снов, витали вокруг нас, охватывая наши мысли… Каждый из нас потерял очень дорогих друзей. Наш легион был братской когортой. Все связывало нас. Наши сердца страдали, склонившись над этой пустотой…

И мы вкушали славу как фрукт ледяной и горький.

III

Битва под Харьковом

Бои в районе Громовой Балки обозначили последнее значительное военное действие Советов в Донбассе зимой 1941—1942 годов.

Наш легион находился в Благодати в резерве, готовый вступить в бой при первой тревоге. Но на фронте не было серьезных потрясений.

Ночью лишь злобно трещали пулеметы. С порога наших изб мы смотрели на огни, что вспыхивали и перекрещивались в степи. Но 28 февраля большевики на этом участке получили свой добивающий, последний удар. Их зимнее наступление было остановлено окончательно.

Оставалось только ждать весны. Благодать еще была завалена толстым слоем снегов. Снегопады чередовались с морозами. Можно было подумать, что зима будет здесь всегда. Вот уже полгода мы были в снегах. От этого мы чувствовали какую-то завороженность этой белизной. Белая степь, белые крыши домов, белое небо, пылавшее над нашими головами…

Деревня, измученная боями, находилась в крайне бедственном положении. Мы спали на нескольких досках или на соломе, прямо на земляном полу соломенных хижин. Жалобные крики и визг бледнолицей детворы бил нам в уши. Эти несчастные люди жили только на сырой картошке с солью. Коровы были убиты. Убитые лошади были брошены населением вповалку с пятьюстами трупами советских солдат в глубокий карьер, откуда торчали людские головы и копыта лошадей.

Мы пили воду из деревенского колодца. Однажды ведро упало и потонуло. Один солдат спустил толстую веревку с крюком и поскреб им дно. Крюк за что-то зацепился. Мы думали, что это ведро. Но это было что-то намного тяжелее, и трудно было поднимать. Потребовалась помощь нескольких солдат. Наконец, из колодца показался ужасный мохнатоногий монгол, наполовину сгнивший, зацепленный за ремень. Вот так мы пили этого монгола несколько недель.

Избы представляли собой гнезда вшей. В нашей хате был запас зерна для посевной, и это зерно постоянно шевелилось от такого количества паразитов.

Многие из нас страдали от какой-то похожей на малярийную лихорадки. Она приводила нас в состояние оцепенения. По вечерам температура поднималась у нас до тридцати девяти. Но утром она падала до тридцати пяти – тридцати пяти с половиной, не выше. Мы едва ели без всякого аппетита и неуклонно слабели. Все плыло, кружилось у нас перед глазами. Мы не могли ни выходить на улицу, ни работать.

Этот кризис в самой обостренной форме длился три-четыре недели, в конце которых мы могли уже болезненно подниматься, с головами как у несчастных, старых меланхолических кляч.

Редко удавалось вылечиться за один раз. Вшивая лихорадка вновь появлялась время от времени, как малярия. Наши врачи не располагали никаким лекарством, чтобы бороться с этой местной хворью, кроме вечного аспирина, единственного лекарства всех армий мира.

Мы пытались вернуться к нормальным привычкам личной гигиены. Мы брали на час квашню из дома, представлявшую собой плоское корыто, вырубленное топором из ствола дерева. Мы растапливали в ней полкубометра снега, затем садились в эту крошечную и смешную лодчонку. При первом неосторожном движении мы опрокидывались вместе с бадьей.

Русские не мыли тело всю зиму. У них был живописный способ умывать лицо: они наполняли рот водой, брызгали из него четыре-пять раз на ладони и проводили руками по щекам. Так же они обрызгивали лица своих плачущих малышей.

Сцены убиения вшей были настоящей церемонией.

Приходила соседка. Она становилась на корточки, распускала свои волосы на колени своей подружки. Та в течение одного-двух часов вытаскивала сотни маленьких насекомых с помощью большого деревянного гребня. Потом была ее очередь сесть на пол, а та, другая, возвращала ей долг.

Летом эти операции происходили на пороге двери. Это было забавно видеть. Вшей убивали сообща друг у друга. Это был какой-то честный, простой коммунизм.

По мере того, как восстанавливались наши легко раненные, мы переформировали наши роты, но уже с личным составом, уменьшенным наполовину.

Капрал во время контрнаступления, в разгар боев у Громовой Балки я был произведен в унтер-офицеры. Я контролировал демонтаж пулеметов и качество стряпни с таким же прилежанием, как если бы руководил объединением в пятьдесят тысяч членов партии. Я любил солдатскую жизнь, прямую как палка, свободную от светской жеманности, амбиций и выгоды.

Вот уже несколько месяцев у меня не было ни малейшего известия о перипетиях Форума. Меня тошнило от гадючьего кишения политических противников, самолюбивых и беспечных игроков на политических аренах. Я предпочитал дворцам министров мою мрачную избу, мою изношенную военную гимнастерку – душному комфорту посредственной буржуазии. Я смотрел в чистые глаза моих солдат, омытые страданием. Я чувствовал, как во мне всходил здоровый дух их идеала. В свою очередь, я отдавал им все, что жгло мое сердце.

Часто к нам приходили немецкие товарищи, или мы ходили в их расположение. Часами спорили мы о послевоенных проблемах.

Что последует за смертями?

Лишь наполовину интересовали нас вопросы границ и вопросы материального порядка. Живя беспрерывно перед лицом смерти, мы самым острым чутьем поняли важность духовных сил. Фронт держался только потому, что на нем были души, которые верили, которые излучали веру и таяли как свечи.

Победы были завоеваны не только оружием, но и добродетелями, душевными ценностями.

Послевоенная проблема будет у всех одна.

Экономических побед будет мало. Политических реорганизаций будет мало. Нужно будет великое моральное искупление, оно смоет грязь нашего времени, вернет душам жажду свежего воздуха и безусловного, бескорыстного служения.

Национальная революция – да, социальная революция – да, европейская революция – да! Но прежде всего – революция душ, в тысячу раз более нужная, чем внешний порядок, чем внешняя справедливость, чем братство на словах.

Миру, вышедшему из бойни и ненависти войны, прежде всего будут нужны чистые сердца, верящие в свое предназначение, миссию, отдающие этому все силы, те, которым верят толпы, идущие за ними.

Наши споры вспыхивали как огонь. Маленькая керосиновая лампочка высвечивала черты лиц. Эти лица светились. Мы принесли эту зиму страданий на очищение наших мечтаний. Никогда мы не чувствовали в наших сердцах столько силы, столько ясности и легкости, вдохновения.

Раньше у нас могла быть банальная жизнь, испачканная всякими отречениями банальных необходимостей. Фронт дал нам страсть и вкус к внутренней встряске, очищению. Нам были чужды любая ненависть или порочная страсть. Мы обуздали наши тела, убили наши амбиции, очистили и напрягли наши природные способности. Сама смерть уже не страшила нас.