Без срока давности - Владимир Бобренев

Новичок Могилевский только вступал в это учреждение. Он еще думал о благе народа, о врагах, которые множились с каждым днем, и не испытывал никаких угрызений совести. Впрочем, он вообще всегда легко адаптировался в окружающем мире, считая себя ученым, а свои изыскания и связанные с этим неудобства — естественными, нормальными и неизбежными. Историки утверждают, что даже сам Леонардо да Винчи покупал трупы и изучал на них анатомию. Поговаривают и о более ужасных вещах, творившихся великими людьми, а потому не стоит столь строго судить о простых смертных. Ко всему еще и облеченных партийным долгом.

Могилевский это понимал и потихоньку, дома, настраивал себя на решительные поступки. «Ученый не слезливая барышня, он должен иметь смелость переступить черту дозволенного, иначе не совершить никаких открытий. Так, глядишь и прогресс остановится», — рассуждал он.

Жена Григория Моисеевича была занята ребенком, который уже начинал ходить. Вот о ком надо заботиться. А раз так, то нечего спорить с начальством, забивать себе голову каким-то гуманизмом. Надо работать, искать и находить яды, которые от него ждут. Были бы такие возможности у Леонардо, он бы без раздумий приступил к экспериментам. Так и надо жить — как подобает настоящему ученому, а не такому хлюпику, как Сутоцкий. Последний никогда не совершит никакого открытия. Уж в этом-то начальник спецлаборатории НКВД уверен.

Глава 6

Изрядно захмелев с подчиненными, Могилевский направился было домой. На улице было уже темно, часы показывали двадцать минут восьмого. Но Григорию Моисеевичу не хотелось так рано являться пред светлые очи своей безропотной жены, которая теперь с благоговением смотрела на своего супруга, поступившего на работу в столь грозное ведомство.

Григорий Моисеевич жену выбирал по расчету. Но это был не меркантильный расчет или стремление выбрать жену с большими связями, например дочь или родственницу большого чиновника или министра. Расчет был другим. Он заранее выбирал себе спутницу жизни тихую, любящую и беспрекословную, которая бы не слишком интересовалась, чем занимается муж, но уважительно относилась к любой его работе и воспринимала Григория Моисеевича как своего хозяина и во всем к нему прислушивалась.

Именно такую он и встретил. Вероника работала лаборанткой в институте. Старательная, молчаливая, но обладающая всеми женскими прелестями, она тем не менее не торопилась на вечеринки, а отдавалась своему делу самым трепетным образом. В один из вечеров, когда Григорий Моисеевич тоже задержался в отделении токсикологии, он обратил внимание на милую, симпатичную сотрудницу, аккуратную и застенчивую. И он словно впервые увидел перед собой женщину, даже разволновался. А когда Вероника сбросила халатик, чтобы идти домой, то ее миловидное лицо, крепкая, ладная фигура, стройные ножки уже настолько привлекли молодого биохимика, что он невольно залюбовался ею. И тут же отложил работу на завтра, вызвавшись ее проводить.

О чем они разговаривали в тот вечер, Могилевский уже давно забыл. Наверное, о работе. Но думалось им обоим совсем о другом, и Вероника сразу же поняла, засмущалась, хотя кавалер Григорий Моисеевич и в молодости был незавидный. Несмотря на свой почти двухметровый рост, на богатыря явно не походил: впалая грудь, сутулая фигура, шаркающая походка. Из неказистого, изрядно поношенного костюма виднелась серая рубашка с галстуком, небрежно завязанным под воротом. Словом, в свои тридцать четыре года он выглядел лет на десять старше. Возможно, сказалось и постоянное обращение с отравляющими веществами и газами, пары которых он вынужденно вдыхал ежедневно, отчего лицо невольно приобрело к этому возрасту какой-то желтоватый, старческий оттенок.

Вероника же постоянно пылала румянцем, и, когда Григорий Моисеевич начинал заговаривать с ней, глаза ее сразу же загорались радостным блеском. На него все это действовало колдовским образом, и, как водилось в те времена, он стал за ней ухаживать. В один из воскресных дней Могилевский купил два билета и пригласил ее сходить с ним в кино. Они смотрели «Чапаева», о котором вокруг столько говорили. После нескольких свиданий Григорий Моисеевич предложил Веронике посмотреть на его жилье. Он занимал тогда комнату в коммунальной квартире. Перед ее визитом Могилевский кое-как прибрался, но все же все было в настолько запущенном и невзрачном состоянии, что когда Вероника переступила порог, то разочарованно воскликнула:

— Вы что же, не живете здесь?

Могилевскому ничего не оставалось, кроме как соврать, что последнее время он живет у брата, что готовить сам ничего не умеет, а нанимать кухарку ему не по средствам.

— Так надо убраться, навести порядок, только и всего! — сказала Вероника с характерным еврейским акцентом, и Григорий Моисеевич только неопределенно пожал плечами — оправдываться было нечем.

Через час комната преобразилась. Все вокруг буквально блестело. Солнце тонкими полосами играло на желтом паркете, а на столе дымилась картошка с луком и маслом. У хозяина нашлась и бутылка красного вина.

Выросшая в многодетной еврейской семье, будущая жена не была избалована, не чуралась простой работы, но была воспитана в строгих традициях. Поэтому когда Могилевский попытался было ее обнять, то получил мягкий, но решительный отпор.

— Вы ко мне серьезно относитесь, Григорий Моисеевич, или просто так? — напрямую спросила Вероника. — Я девушка честная и должна знать о ваших намерениях.

— Я настроен очень серьезно, — ответил Григорий.

— Тогда вам необходимо прийти к нам домой и попросить моей руки, — сказала она. — Мои родители про вас уже знают и возражать не будут.

Через полгода Вероника забеременела, родился сын. Могилевского пригласили в НКВД. Жизнь постепенно налаживалась. Теперь и зарплата у него стала повыше, нежели в Центральном санитарно-химическом институте, к тому же доплачивали за звание майора, которое ему присвоили, да и обмундирование выдавали…

К рождению сына подоспела, как говорится, и квартира на Фрунзенской набережной, в которой Вероника благодаря своим стараниям свила уютное семейное гнездышко. Но с появлением первенца жизнь Могилевского несколько потускнела. Вероника словно только и ждала этого чуда, отдав все свое внимание младенцу. Нет, она по-прежнему оставалась заботливой женой, продолжала готовить супругу и завтраки и ужины — обедал Григорий Моисеевич теперь на работе, — но в глазах ее уже не было того счастливого любовного блеска, какой муж замечал у нее раньше. Не было той трепетности, с какой она ложилась с ним в постель, с нетерпением ожидая его прикосновения. Она уставала, ежедневно занимаясь уборкой, кормлением Алексея, стиркой, приготовлением еды. И когда они ложились в кровать, Вероника, прижавшись к нему, моментально засыпала, а он порой не смел ее будить. Изредка по выходным у них все же случались минуты интимной близости, но, едва Григорий Моисеевич перешел работать в НКВД, ему на второй же день поставили телефонный аппарат. Телефон трезвонил не умолкая и в будни, и по выходным. Звонил брат, звонили знакомые, желая справиться о своих арестованных родственниках, точно Григорий Моисеевич являлся чуть ли не вершителем судеб, главой этого грозного ведомства. Он никому не отказывал, но теперь ни на минуту не забывал, чем однажды обернулось для него излишнее любопытство. А потому проявлял осторожность — как бы такие звонки не повредили, и лишь дипломатично уклонялся от каких-либо обещаний навести справки или помочь, объясняя, что работает в НКВД недавно, необходимыми связями обзавестись еще не успел, но в недалеком будущем на него можно рассчитывать. К тому же комендант НКВД Блохин, к которому он однажды обратился за советом, как быть с этими назойливыми звонками, по-дружески посоветовал:

— Такими вещами лучше не интересоваться, а то тебя же еще и привлекут: почему и откуда сей интерес. Пускай обращаются куда положено и там интересуются участью своих родственников.

И все же эти звонки ему льстили. Они поднимали его в собственных глазах над просителями.

Но вернемся к происходящему. Выйдя тем вечером из лаборатории, когда его принимал сам Лаврентий Павлович Берия, Могилевский, не доходя немного до дома, вдруг остановился. Он знал, что Вероника уже беспокойно посматривает на часы, не зная, ставить ли разогревать щи и жарить картошку со шкварками и чесноком (любимая приправа Григория Моисеевича). Но даже перспектива приятно поужинать в уютном семейном кругу сейчас отошла на второй план. Идти домой ему сейчас совсем не хотелось.

Что и говорить, жена с ее бытовыми заботами не сможет оценить все значение сегодняшней встречи с наркомом. Вероника будет сидеть рядом, смотреть, как он не торопясь ест картошку, слушать его слова, улыбаться и одобрительно кивать головой. Но она просто не в состоянии оценить всей значимости происшедшего. Того, что Берия запросто принял его, одобрил, сам лично обещал, что готов помочь ему в новой работе. А ведь эти слова Лаврентия Павловича выше любой похвалы. Да что там, дороже всякого ордена! Одна мысль, что теперь его, Могилевского, знает и ценит сам нарком НКВД, что он готов помочь, оказать доверие, приводила Григория Моисеевича в неизъяснимый трепет. Он едва сдерживал слезы, чтобы не расплакаться от счастья. Вот ведь как повернулось: с одной работы его не просто уволили, а выгнали с позором, на другой — заела бумажная бюрократия. А тут такое ответственное живое дело, к которому проявляет интерес самое высокое руководство.