На улице Мынтулясы - Мирча Элиаде

— Долгое время я так и думал, — тихо проговорил Фэрымэ. — Но я ошибался.

— Возможно, вы ошибались. Потому что из собственных ваших показаний следует, что в тот день Дарвари сначала даже не заметил, старуха она или нет. Он заметил это только после того, как она показала метрику... Значит, речь должна идти о другом — об особой, известной только Марине технике менять по желанию свое обличье. Теперь мы подошли к последнему и самому важному эпизоду, которого, к сожалению, вы всегда касаетесь весьма кратко. Речь идет о той летней ночи тридцатого года, когда Марина по непонятным соображениям оставила Дарвари ночевать у себя и они впервые легли в постель. Я говорю о непонятных соображениях, потому что вполне законным будет вопрос, почему она не сделала этого раньше, зачем ей нужно было ждать целых десять лет, чтобы переспать с Дарвари, и, наконец, зачем ей понадобилось делать это за несколько недель до свадьбы. Во всяком случае, из ваших показаний следует, что в тот вечер они проводили время в летнем кафе возле Котрочень и Дарвари казался более влюбленным, чем когда-либо, потому что Марина, одетая скромно, но чрезвычайно изящно, выглядела гораздо моложе, чем одиннадцать лет назад, и личико у нее было совершенно детское, без следов пудры и румян. Я излагаю ваш текст от двадцатого августа. В конечном счете так и остается непонятным, что же произошло. Молодые провели вместе целую ночь. Рано утром Дарвари, проснувшись, наклонился над нею, чтобы поцеловать. Но в неверном утреннем свете, как пишете вы, он с ужасом увидел, что Марина — старуха. Она выглядела куда старше, чем несколько лет назад, когда показывала свою метрику. Вы пишете, что он долго не мог прийти в себя, потом поднялся с постели и осторожно, чтобы не разбудить ее, стал одеваться. Он был почти одет, когда заметил, что Марина, улыбаясь, смотрит на него. «Я знаю, что ты намереваешься делать, — будто бы сказала Марина. — Но не веди себя банально, как другие мужчины. Ты должен испытать великий побег. Вздымайся ввысь, ввысь, ввысь без конца!» Вдруг ее голос зазвучал необычно растроганно: «Я дам тебе талисман, и в назначенный срок ты встретишь стрелу Ликсандру!»... Однако нет полной уверенности, что Дарвари расслышал последние слова. Он вышел, плотно закрыв за собою дверь.

Все это, как вы пишете, вам поведал позднее Ликсандру со слов Марины. Если я правильно понял, Марина после ухода Дарвари сразу отправилась на поиски Ликсандру. Удалось ей это только после полудня, и она, рассказав все, что произошло, попросила: «Попробуй остановить его, потому что у меня есть подозрение, что он попытается улететь на самолете. Он в большой опасности, потому что сам не знает, что творит». — «Он в опасности, потому что ты не дала ему талисман?» — не то в шутку, не то всерьез спросил Ликсандру. «Нет, это была всего лишь метафора, которой он не понял, — будто бы ответила ему Марина. — У меня нет никакого талисмана, и если я говорила о „великом побеге“, то лишь для того, чтобы он все подвергал сомнению и испытанию и не поддавался чарам внешней видимости. Потому что ни минувшей ночью мне не было двадцати лет, как представлялось ему, ни сегодня утром больше шестидесяти, как ему показалось. Лет мне ровно столько, сколько есть»... Тут вы оговариваетесь, что Ликсандру, глядя на нее, давал ей, как и всегда, лет двадцать пять — тридцать. К сожалению, на аэродром Ликсандру попал слишком поздно, да и там поговорить с командиром эскадрильи удалось не сразу, а спустя несколько часов. Между тем Дарвари приземлился в Констанце, заправил баки бензином и полетел дальше, взяв курс на восток...

Если бы все было так, — продолжал следователь, сделав многозначительную паузу, — все было бы прекрасно, словно в сказке, и еще печальней, чем в самой грустной любовной истории. Но видите ли, вы утверждаете, что всю эту историю узнали от Ликсандру, именно от него. С Мариной вы не встречались уже с двадцать пятого — двадцать шестого года. В одном из ваших показаний вы пишете, что примерно в это время встречались и с Дарвари, который дал вам понять, — цитирую: «о волшебстве и чарах Марины», заверив, что он по-прежнему любит ее, и напомнил вам о приглашении на свадьбу в сентябре тридцатого года. Но существует целый ряд моментов, которые противоречат версии, изложенной Ликсандру. Во-первых, совершенно нереально, чтобы в тридцатом году пилот явился на аэродром, сел в самолет и взлетел безо всякого на то разрешения или приказа. Если Дарвари смог это совершить, следовательно, он замышлял побег и, что самое главное, имел сообщников и в Бухаресте, и в Констанце. Если это было преднамеренное исчезновение, как следует из свидетельских показаний, то разыскать сообщников почти не представляется возможным, хотя для нас именно это имеет особое значение. Можно предложить множество гипотез. Первая и наиболее вероятная: Дарвари в мельчайших подробностях разрабатывает план побега вместе с соучастниками, которых мы не знаем, но подозреваем, где их следует искать. Точно нам неизвестно, что за миссия была возложена на Дарвари, но, памятуя дату его бегства — август тридцатого года, мы предполагаем ее задачу. Хотя прежней дружбы уже не было, Дарвари в последний момент все-таки рассказывает Ликсандру о принятом им решении. Какова была роль Ликсандру в исчезновении Дарвари, этого мы не знаем. И не будем знать, пока не разрешим комплекс проблем номер один, то есть не обнаружим ту новую личность, в которую перевоплотился после тридцать второго года прежний Ликсандру. Потому что, только узнав, кем он стал после тридцать второго года, мы поймем, какую роль он сыграл в бегстве и исчезновении Дарвари. Тогда можно будет определить к другое, а именно: был ли он с нами или против нас. В настоящий момент я ставлю перед вами один вопрос, на который вы, возможно, не пожелаете ответить, но ответа мы все равно добьемся. Вам уже давно известно то новое обличье, которое принял Ликсандру. Но вам известно и другое: это новое обличье так хорошо его скрывает, что Ликсандру стал совершенно неузнаваем. Случилось так, что вы являетесь единственным свидетелем этой метаморфозы. Потому вы для нас представляете исключительную ценность. Ведь если Ликсандру стал неузнаваем абсолютно для всех, он может быть кем угодно в этой стране, даже одним из наших лидеров, которые в настоящее время держат в своих руках судьбы всего народа. Итак, мой вопрос: кто такой Ликсандру, сейчас и здесь, в этом городе, а возможно, и в этом здании? Вы его знаете. Скажите нам, кто он?

11

В тот год лето пришло неожиданно рано. Отправляясь на прогулку после полудня, Фэрымэ старался держаться ближе к заборам в тени деревьев. Он останавливался перед усыпанными плодами абрикосовыми или вишневыми деревьями, будто высматривая забравшихся на них ребятишек. Потом, как бы опомнившись, торопился к скамье, на которой любил отдыхать. Если на ней кто-нибудь уже сидел, он вежливо приподнимал соломенную шляпу и спрашивал разрешения присесть. Спустя несколько минут интересовался, который час, так же вежливо благодарил, но разговоров не поддерживал. Если сосед продолжал говорить, он слушал, медленно покачивая головой, потом вставал, приподнимал на прощание шляпу и следовал своим путем.

Как-то раз в начале июля в жаркое послеполуденное время Фэрымэ издалека заметил, что скамья его пуста, и обрадовался, потому что очень устал. Он тяжело опустился на скамью, достал носовой платок, обернул шею и принялся обмахиваться шляпой. Улица была совсем безлюдной. Вскоре его стало клонить в сон, тогда он положил шляпу рядом с собой, подпер голову рукой и закрыл глаза.

Спустя несколько минут он вздрогнул и проснулся. Рядом с ним на скамье сидел мужчина. Лица его Фэрымэ не видел, потому что тот повернулся к нему спиной.

— Прошу извинить меня, — произнес Фэрымэ. — Кажется, я задремал. Такая жара! — извинившись, он принялся обмахиваться шляпой.

Незнакомец слегка повернулся, кивнул и тут же вновь погрузился в чтение газеты. Мимо них прошел мальчишка с черными от шелковицы руками и губами. Фэрымэ проводил его ласковым взглядом.

— Будьте любезны, — обратился он к соседу, — не могли бы вы сказать, который теперь час?

— Два, два часа пять минут, — ответил тот, не поворачивая головы.

— Большое спасибо. У меня свидание в два с четвертью — в половине третьего. Я могу еще посидеть здесь несколько минут. Такая жара...

Незнакомец повернулся к нему лицом, улыбнулся и кивнул. Он вновь было погрузился в чтение, но вдруг резко поднял голову и с любопытством посмотрел на старика.

— А вы сильно изменились с тех пор, как мы не виделись с вами, господин директор, — шепотом произнес он, не отрывая от газеты глаз. — Я с трудом вас узнал...

Фэрымэ молчал, продолжая обмахиваться шляпой.

— Вы меня не припоминаете... Я учился в вашей школе на улице Мынтулясы много-много лет тому назад. Конечно, где же вам меня запомнить. Я — Борза, Василе Борза.