На улице Мынтулясы - Мирча Элиаде

Когда мы остались одни, Ликсандру рассказал мне о занятиях Йоргу Каломфира, о которых узнал накануне ночью. Этот Йоргу несколько часов наблюдал, как прибывает вода, и наконец позвал старого ключника. «Скажи, кто из нашего рода умер в этом доме?» — «В этом доме, боярин, никто не умирал, — отвечал ключник. — Сам боярин Каломфир умер на винограднике. А ваши родители — они померли не здесь, а в старом доме». И указал через двор. «Господь Бог отобрал у меня разум!» — воскликнул Йоргу, хлопнув себя по лбу. Он поднялся из кресла и объявил людям: «Больше нечего бояться, вода пойдет на убыль». Действительно, так оно и случилось: с той ночи уровень воды начал снижаться, а через неделю она исчезла совсем. Что осталось от лаборатории Йоргу, это никому не ведомо, потому что, как только сошла вода, он спустился в подвал и запер за собой дверь, а когда вышел оттуда, то вынес всего лишь небольшой ящичек. Все же остальное сокрушил молотком. Однако вскоре после этого он обосновался в подвале старого дома. Приказал навесить там железную дверь и пропадал за ней дни и ночи. Через несколько месяцев повторилась та же история: Йоргу выскочил на лестницу, призывая слуг с ведрами и ушатами, и, пока они откачивали воду, в отчаянии сжимал лицо ладонями: «Не помог мне Господь...» Но несколько месяцев спустя он в третий раз принялся за свое дело, разузнав, что в глубине сада в стародавние времена стояли какие-то постройки. Их снесли еще его предки, чтобы на том месте построить конюшню. Действительно, под конюшнями оказался подвал, где Йоргу и обосновал третью свою лабораторию.

Что было потом, можно только предполагать, потому как вскоре Йоргу продал часть принадлежавшей ему земли и уехал за границу. «Вот что рассказал мне минувшей ночью Драгомир, — заключил Ликсандру. — Только мне и в голову не пришло, что Ляна все подслушала. И теперь я прошу вас об одном: разрешите мне спуститься в подвал. Не знаю, известно ли вам, что земля, на которой стоит теперь школа, принадлежала боярину Каломфиру». — «И этот участок, и все соседние, — возразил я ему, — принадлежали Мынтулясе». — «Мне это известно, — отвечал Ликсандру. — Известно и то, как он ими завладел. И возможно, именно где-то здесь, на этой улице, и даже на месте школы, остались знаки». — «Какие знаки, Ликсандру?» — «А вот этого, господин директор, я не могу вам сказать», — залился краской Ликсандру. «Хорошо, не говори...» Я поднялся, встал и Ликсандру, мы вышли во двор. Ляна, увидев нас, бросилась навстречу. «Что вы скажете?» — обратилась она ко мне. «Спустимся все вместе», — ответил я. Ляна упала на колот и обняла мои ноги. «Не оставляйте его, господин директор! Ведь неведомо, что может случиться!» — «Не бойся, девушка, — успокоил я ее, поднимая. — В нашем подвале никогда не бывало чудес». — «Откуда вы можете знать!» — воскликнула Ляна. Но это меня не остановило. Отыскав ключ от подвала и прихватив три свечи, потому что лампочка была только при входе, я первым начал спускаться вниз. Ляна держалась за спиной Ликсандру, готовая мгновенно заключить его в объятия, если что-то будет ему угрожать. Так мы блуждали по подвалу, пожалуй, с четверть часа. Ликсандру, бледный, стиснув зубы, осматривал своды, освещал свечою песок на полу, касался рукою каменной кладки, как будто отыскивая неведомые знаки. Вдруг он резко обернулся и заявил: «Здесь ничего нет. Можно возвращаться». Ляпа кинулась к нему, обняла и расцеловала в обе щеки. «Дай тебе Бог здоровья!» Потом схватила мою руку и поцеловала ее. «А вам столько же счастья, сколько доброты в вашем сердце!»...

Так я с ней и познакомился, — улыбнулся Фэрымэ. — В этот же вечер я отправился в «Подсолнух», чтобы послушать, как она поет. Голос ее прямо-таки заворожил меня. Чем напугала ее история, рассказанная Драгомиром, этого я не знаю. Но могу сказать, что напрасно она радовалась и целовала Ликсандру. Потому что юноша и не подумал утихомириться. На другой же день он пошел по соседям, всюду добиваясь разрешения осмотреть подвалы. Когда об этом узнала Ляна, отговаривать Ликсандру было уже слишком поздно. А что навлекло на их бедные головы эта страсть Ликсандру лазить по подвалам, того и за много ночей не расскажешь...

— Отдохните и выпейте шампанского, — предложила Анка Фогель, протягивая через стол бутылку.

Растроганный Фэрымэ вскочил, принял бутылку и наполнил свой бокал. Потом обошел письменный стол и поставил бутылку на место, на серебряный поднос.

— Выпейте, выпейте, — добродушно настаивала Анка Фогель.

Улыбаясь и неустанно кивая головой, Фэрымэ мелкими глотками выпил шампанское и довольно вздохнул. Потом взял сигарету и несколько минут мечтательно курил, прикрыв глаза.

— Да, — вдруг произнес он. — Эта страсть долгое время владела Ликсандру. Он ходил из дома в дом по всему кварталу и просил у хозяев разрешения осмотреть подвал. В большинстве случаев его гнали прочь и даже угрожали отдать полиции, но были и такие, кто разрешал. Ликсандру спускался в подвал со свечами и электрическим фонариком, быстро осматривал стены, порою задерживаясь, если ему казалось, что под плесенью могут скрываться какие-то знаки. Выбравшись на свет, еще более бледный и осунувшийся, он в благодарность читал хозяевам дома стихи. Стоя на пороге, он всегда начинал с «Меланхолии» Эминеску, и если ему казалось, что стихи нравятся, то принимался за сонеты Камоэнса... Так и стоял он, приложив одну руку к груди, а другой держась за дверную скобу. Никто не понимал, что с ним происходит, одни смотрели на него с жалостью и сочувствием, потому что в такие минуты Ликсандру был особенно красив, другие, глядя на его бледное лицо, испачканные плесенью руки и слушая непонятные стихи, ощущали к нему явную неприязнь. Зато женщины, и особенно служанки, были в него влюблены. Они вздыхали, видя, как он бродит по одним и тем же улицам: весной — рано утром, летом — после захода солнца, когда, как ему представлялось, люди становятся более отзывчивыми и он может добиться успеха даже в тех домах, где неделю или месяц тому назад его гнали прочь. Иногда и я из окна кабинета видел, как он, задумчивый и грустный, бредет под цветущими абрикосовыми и персиковыми деревьями, потому что возле школы в те времена росло много фруктовых деревьев и весною все они казались покрытыми снегом. Если было свободное время, я окликал его через окно или выходил на улицу и заводил с ним разговор. «Все еще ищешь, Ликсандру?» — спрашивал я его скорее в шутку, чем всерьез. Ликсандру мгновенно возбуждался и отвечал, сверля меня своими черными, лихорадочно блестевшими от недосыпания глазами: «Если бы вы знали то, что знаю я, господин директор, вы бы не смеялись. Я многое узнал, расспрашивая Драгомира, и чувствую, что знаки где-то здесь, именно здесь, между бульваром Отца Соаре и проспектом Мошилор». Как-то раз он заявил: «Будь у меня миллиард, я бы скупил все эти дома. И вы, и историки, и археологи только бы диву дались, узнав, что я извлек бы из этой земли, из-под этих тротуаров! — воскликнул он, стуча каблуком по каменной плите. — Человеческие поселения, куда более древние, чем вы полагаете. Но не они интересуют меня, не их я ищу. Это вас должны интересовать археологические клады, укрытые здешней землей и фундаментами местных домов...»• — «Ликсандру! — прервал я его. — Ты образованный молодой человек, уже не ребенок. Ну как тебе удастся найти Йози, который якобы вот уже столько лет живет под землей? Неужели ты можешь в это поверить?» Ликсандру испытующе посмотрел на меня и грустно улыбнулся: «Весьма печально, господин директор, что вы полагаете, будто я немножко тронулся. Я прекрасно знаю, что Йози жив, но обитает он, конечно, не здесь, не под землей, не у нас под ногами. — И он снова постучал каблуком по тротуару. — Однако знаки, о которых я вам говорил, нужно искать прелсде всего под землей». — «Какие знаки, Ликсандру?» — «Видите ли, — улыбнулся он, — этого я вам сказать не могу. Прежде чем понять эти знаки, их нужно знать...» Ликсандру поклонился и исчез под сенью цветущих абрикосов.

Иногда я встречал его в корчме на улице Отца Соаре, где он слушал Ляну. Обычно он приходил туда с Драгомиром. Однажды Ликсандру отвел меня в сторону и сказал: «Пусть вам не покажется странным, господин директор, но Ляпа хранит страшную тайну. А иначе откуда ей известно про знаки? Я убежден, что она их знает. Вы помните, как она старалась меня удержать? Почему она подозревала, что спускаться в подвал опасно? Ведь ни вы, ни кто другой этого не боялись. Почему же боялась она? Эта девушка что-то знает. Я слушаю, как она поет, она часто поет для нас с Драгомиром, а иной раз и для меня одного. Есть у нее песня, после которой она всякий раз подходит к нам и понимающе улыбается. Только после этой песни, — подчеркнул он. — А откуда она знает тайну, не говорит». — «Какая же это песня?» — поинтересовался я. «Послушайте Ляну, господин директор, и сами догадаетесь. Она поет ее каждый вечер...» Так вот и случилось, что я тоже стал наведываться в корчму на улице Отца Соаре, чтобы послушать Ляну, и тоже подпал под ее чары. Ходили даже слухи, будто она вскружила мне голову. Но это неправда. Ляна мне нравилась, как множество других юношей и девушек, сияющих молодостью, мечтательных и отважных, как и все, кто таил в себе что-то особенное, кто видел в жизни не только то, что видим мы, люди озабоченные и ограниченные. Я ходил слушать Ляну и потому, что мне полюбилась сама корчма. Вообще я был неравнодушен к улице Отца Соаре, потому что, должен вам сказать, весь этот мой квартал — Мынтуляса и Отец Соаре...