Содержантка - Кейт Фернивалл

— А семья? Уважаемая И-лин и прекрасная Си-ци?

Лицо башмачника просветлело.

— Моя жена будет рада принять тебя в нашем скромном доме. Она не видела тебя два года и бранит меня за то, что ты так долго не появлялся. Она думает, это я виноват.

Чан негромко рассмеялся.

— Жена бранит мужа за все, и за нашествие крыс на рисовое поле, и за то, что ломает накрашенный ноготь, когда готовит ему еду.

Ху Тай-вай усмехнулся и окинул гостя долгим пронзительным взглядом, отметив про себя и состояние его одежды, и неподвижность глаз.

— И что же тебе известно о женах, мой друг?

— Ничего, слава Богу.

Однако голос, наверное, выдал его, потому что башмачник не засмеялся, а вновь принялся за работу. Какое-то время мужчины молчали, но молчание это не было неловким. Глаза товарищей следили за движением иглы, которая то впивалась в кожу, то снова показывалась, как будто жила собственной жизнью. Мимо них по улице прошла женщина с испещренным оспинами лицом. На сутулых плечах она несла коромысло, которое глубоко впивалось в ее плоть. В ведрах, болтавшихся на его концах, сидело по черному поросенку. Животные визжали так оглушительно, будто кто-то наступил богу на палец. Жара и шум утомили Чана, он прислонился спиной к стене.

— Город уже пришел в себя?

Ху Тай-вай повернулся и внимательно посмотрел на друга.

— Ты имеешь в виду, после визита Мао Цзэдуна? Ты видел мертвого солдата?

Чан кивнул.

Ху Тай-вай вздохнул, и Чан почувствовал, каким тяжелым был этот вздох.

— Их было больше. — Башмачник посмотрел в направлении деревянного остова, который был скрыт от них ярко раскрашенной чайной. — Мы их сняли, но один должен был остаться.

— Как предупреждение другим, которые вздумают дезертировать из Красной армии. Да. Мао Цзэдун настаивает на этом. Но армия состоит из крестьян, которые верят, что Мао перераспределит землю по всему Китаю. Именно поэтому они сражаются за него. Им хочется, чтобы поля, на которых они работают, принадлежали им, чтобы они могли передать их своим детям и детям своих детей. Когда крестьяне поймут, что нашего великого и мудрого вождя больше интересует власть, чем народ, они попытаются вернуться на поля, чтобы заниматься своим делом, но… — Чан прикусил язык. Не нужно показывать другим, что его сердце обливается кровью. — Он долго здесь пробыл?

Башмачник, хоть и сидел, не выпуская из рук иглы и кожаной полоски, низко поклонился.

— Да, Мао здесь пробыл долго.

Чан взглянул на настороженное лицо и вполголоса произнес:

— Расскажи, мой друг.

Башмачник снова принялся за дергающийся хвост умирающей обезьяны.

— Он задержался здесь на месяц, — глухим голосом произнес он. — Отряд его армии расположился лагерем за городом, прямо на террасах. Они вытоптали целое рисовое поле. Но солдатам было нечем заняться, пока их вождь отдыхал в лучшем в городе доме, поэтому они пили маотай [8]и шатались по улицам. Они пугали девушек и из магазинов брали все, что хотели.

Чан зашипел сквозь стиснутые зубы:

— Мао Цзэдун был школьным учителем. Он не военный и не знает, как управлять армией.

— Да. Когда армией командовал Чжу, в ней знали, что такое дисциплина.

— Но Мао украл у Чжу его армию. Он унизил Чжу и обманул штаб Коммунистической партии в Шанхае. Ты должен признать, старый башмачник, что наш вождь умен. Его жажда власти столь велика, а повадки так хитры, что он все еще может завоевать весь Китай.

Ху Тай-вай что-то проворчал.

— А его последняя жена, Гуй-юань, была с ним? — спросил Чан.

— Да, была. Нежная, как утренний цветок. Они вместе заняли лучший и самый большой дом в Чжаньду и все дни проводили, не вставая с постели. Ели тушеную говядину и пили молоко. — Ху Тай-вай с отвращением дернул рукой с иголкой.

— Разве человек в здравом уме станет пить молоко? Молоко для младенцев!

Чан улыбнулся.

— А на Западе все пьют молоко.

— Значит, они еще большие безумцы, чем я думал.

Чан тихо засмеялся.

— Они говорят, это полезно для здоровья.

На миг ему представилась чашка у его губ, неприятный жирный вкус молока во рту. Мягкий, звучащий непривычно для его китайских ушей голос, произнесший: «Пей». Ради нее он выпил.

— Лучше, — сказал он старому башмачнику, — когда Мао путешествует с женой. Лучше для тех городов, в которых он останавливается.

— Чем лучше? Знал бы ты, во что она нам обошлась. Она ведь требовала все самое лучшее.

— И даже так все равно лучше. — Он посмотрел на молодую женщину, подметавшую ступеньки крыльца торговца веревками на противоположной стороне дороги. Ее длинные волосы были сплетены в красивую косу. — Лучше для девушек в этих городах, — сказал он.

— До меня долетали такие слухи. — Ху Тай-вай нахмурился, его густые брови сложились в черную линию. — Поэтому все время продержал Си-ци дома под замком.

— Мудрое решение.

— Итак. — Ху Тай-вай воткнул иглу в кусок кожи, намотанный у него на запястье. — Скажи-ка мне, сын ветра, зачем Китайская коммунистическая партия прислала одного из Лучших своих бойцов в наш сонный Чжаньду?

— Никто не знает, что я здесь.

— Да?

— Я приехал, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз.

— О чем?

— О русских.

Ху Тай-вай удивленно улыбнулся.

— О русских? Значит, ты дурак. Опоздал ты, мой юный друг. Те дни, когда я знался с русскими, с теми, что носили бороды, давно позади. Ты же знаешь, что я бросил это дело. Сейчас я всего лишь бедный деревенский башмачник. — Его черные глаза заблестели, складки у рта прорезались глубже. — Я слишком ценю свою жизнь и свою семью. С Мао, как и с Иосифом Сталиным (такой же безумец, помешанный на власти), никогда не знаешь, когда ты ему надоешь. Моргнуть не успеешь, а твоя голова уже на шесте болтается.

— Но ведь ты бывал в советской России.

— Много раз.

— Я боюсь, что сейчас у нас все решают их рубли. Расскажи мне о них, Ху Тай-вай. Расскажи, к чему я должен быть готов.

Дом Ху Тай-вая был скромным. Он совершенно не походил на то большое и красивое здание в Гуанчжоу, где когда-то бывал Чан. Там были внутренние дворики, в комнатах стояла резная мебель и множество нефритовых статуэток, которые когда-то принадлежали его отцу и отцу его отца. Здесь же обстановка была простой, грубоватой, но все было прочно и основательно, как и подобает в обиталище семьи башмачника. Только в передней алтарь предков напоминал о былом благополучии. Здесь стояли украшенные жемчугом и золотом портреты отца и матери Тай-вая и их родителей. На широких серебряных подносах лежал и тщательно приготовленные и нарезанные куски телятины, мяса дельфина, разноцветные фрукты и цукаты. На мраморном постаменте стоял стеклянный, изумительно тонкой работы кубок, полный густого красного вина.

Чан почувствовал укол зависти, когда увидел алтарь, а потом его охватило чувство вины за то, что для своих предков он не создал ничего подобного. Он окунул руку в блюдо из оникса, в котором плавали листья азалии, потом стряхнул с них капли над чашей с гранатами и манго, шепотом произнося слова, которые соединяли его с духом отца. Он зажег горелку с фимиамом и какое-то время смотрел, как душистый дым поднимается вверх тонким облачком веры.

Коммунизм осуждал веру. Точно так же, как осуждал индивидуализм. Коммунистическая идея родилась для того, чтобы создать новую, улучшенную модель человека. Это была отдаленная цель коммунизма, и это была та задача, которой был предан Чан. Он любил Китай всем сердцем и был убежден, что коммунизм был единственным путем развития для его страны. Он верил, что его идеалы способны принести мир и равенство в несправедливое общество, в котором отцам приходилось выбирать, кого из детей продавать, чтобы накормить остальных, в то время как лоснящиеся от жира помещики купались в козьем молоке и налагали на крестьян непомерную плату за землю, которая сгибала спины бедняков и укорачивала жизни.

Чан смотрел на огонь в горелке. В его глазах отражался робкий отблеск. И в этот миг он почувствовал, как внутри него, где-то в животе, разгорается огонь ярости. Это чувство ему было давно знакомо, и он научился справляться с ним, но иногда пламя вспыхивало с такой силой, что он не мог с ним совладать. Оно сжигало изнутри.

— Чан Аньло, ты приносишь свет в наш скромный дом и радость в мое недостойное сердце.

Чан поклонился И-лин, жене башмачника.

— Видеть вас снова — большая честь и удовольствие. Я приехал издалека, но ваш дом всегда точно постель из лепестков роз для моих усталых костей.

Он еще раз поклонился, чтобы подчеркнуть свое уважение к ней. Оказываясь рядом с ней, он всегда чувствовал себя неуверенно и немного терялся оттого, что не знал, как выразить свою признательность этой женщине. У нее были широкие бедра, угловатые скулы и высокий лоб, но тепло в глазах делало ее прекрасной. Он бы никогда не осмелился гадать, сколько ей лет, но знал, что она годится ему в матери. Когда-то, в те страшные времена, когда его родители были обезглавлены в Пекине, она приютила его в своем доме.