Содержантка - Кейт Фернивалл

— Что ты читаешь? — поинтересовалась Елена.

— Стихотворения Марины Цветаевой. Читали?

— Нет.

— Хотите? Можете взять почитать. — Лида протянула гостье книгу в помятой и потрепанной за время долгих путешествий обложке.

Елена закрыла глаза и вздохнула.

— Я слишком устала.

Лида подумала, что, может быть, Елена, как и многие женщины в России, так и не научилась читать.

— Если вы так устали, — сказала она, — может, хотите, чтобы я вам почитала?

— Да. — Женщина улыбнулась. — Хочу. Ты прекрасно говоришь по-русски.

Лида раскрыла книгу и начала читать.

Постепенно до ее слуха снова донеслись звуки. Дыхание. Кошачьи завывания. Гудение водопроводных труб. Грохот проезжающих телег. Звуки, которые дали понять Лиде, что она жива, хотя какое-то время она еще сомневалась в этом. Тихонько, чтобы не разбудить лежащую на соседней кровати женщину, она сложила свои вещи обратно в дорожную сумку. Это повторялось каждый вечер: вещи извлекались, перекладывались и упаковывались обратно. Застегнув сумку, Лида похлопала ее, как старого спящего пса.

— Ну вот. Готово, — тихо сказала девушка.

После этого Лида легла на свою постель и тесно свернулась калачиком вокруг сумки, как будто ее аккуратные ровные формы могли успокоить ее мысли. Прильнув щекой к парусиновому боку сумки, она втянула запах сажи и сигарет.

Алексей не хотел брать ее с собой. Попков был занят этой женщиной. Отец мог даже не помнить ее. А до Чан Аньло было две тысячи миль. Она крепче прижалась щекой к грубому материалу, так сильно сжала сумку обеими руками, что почувствовала, как ее ручки глубоко вдавились в кожу. Но она сцепила объятия еще сильнее. Жизнь развалилась на куски, но она была намерена соединить их.

10

Чан Аньло не ожидал увидеть кровь. Не здесь. Не сейчас.

Наедине со своими мыслями, он наслаждался поездкой через покрытые джунглями горы Цзинган. Его лошадь, маленькая умная кобыла, осторожно шла по грубым горным тропам в сторону города Чжаньду. Тяжелый и влажный воздух здесь буквально звенел от насекомых и порхающих вокруг птиц. С каждой милей к югу становилось жарче. Чан раздвигал густые заросли подлеска, издававшего гнилостный запах, и не спеша продвигался вперед со скоростью, которая устраивала и его лошадь, и его самого. Они не торопились: Тропа, по которой они шли, была ненадежной, мокрой и скользкой, как зад обезьяны, поэтому время от времени ноги лошади разъезжались.

— Тише, малышка, спокойнее, — негромко сказал он лошади.

Он положил руку на ее мускулистую шею и поцокал языком. За все время поездки ему всего один раз пришлось спешиться и увести ее с дороги в густые заросли накрытой туманным саваном низины. Пока по тропе проезжала группа всадников, он стоял рядом с лошадью, крепко держа ее за гриву, но та стояла молча и не шевелилась, только уши прижала к голове. Это могли быть бойцы Красной армии, но Чан не хотел рисковать. В этих местах было полно бандитов.

В следующий раз он остановился, уже перевалив через горы, точно крепостной стеной окружившие Чжаньду. Рядом с раскисшей дорогой из земли торчал деревянный остов в форме вилки, к которому кожаными ремнями был привязан человек. Он был по пояс голым, голова его свесилась на грудь, а глаза были закрыты, как будто он уснул от вынужденного безделья под немилосердно палящим солнцем. Но Чан знал, что этот человек не спал. Мухи облепили его грудь черной переливчатой коркой, которая расползалась, точно нефтяное пятно.

Несчастный был оставлен здесь в назидание дезертирам из Красной армии. Сколько он провисел до того, как умер, трудно сказать, но три раны на груди, там, где его плоть пронзил острый су-бйо [7], должно быть, положили конец его агонии.

Чан глубоко вдохнул, чтобы успокоить нарастающий гнев, и вверил презренную душу солдата его предкам. Здесь, наверху, в горах, боги были совсем рядом. Иногда их почти можно было увидеть в клубах тумана, голоса их разносились эхом по зарослям бамбука. Здесь хорошо умирать, когда приходит твое время. Чан склонил голову перед останками солдата, взялся за поводья и отправился в город.

На главной улице Чжаньду было оживленно. По мостовой катилась телега, груженная большими валунами. Вонь, идущая от двух тащивших ее быков, привлекала к их мокрым мордам тучи мух. Грохот деревянных колес телеги чуть не оглушил Чана — он слишком привык к тишине.

Этот небольшой город был высечен на склонах каменной горы, и его жители вели каждодневную борьбу с наступающими джунглями, грозившими поглотить окружающие земли. Рядом раскинулись террасы, засеянные драгоценным рисом и папайей, они выделялись ярким зеленым пятном среди окружающих их темных лесов, которые своим горячим дыханием жгли молодые ростки.

Одноэтажные дома из древесины и бамбука с покрытыми серой глиняной черепицей крышами беспорядочно лепились к краям мостовых. Мимо Чана прошли несколько обливающихся потом рикш в широких шляпах, они с интересом поглядывали на едущего верхом чужака. Чан не обратил на них внимания. Когда он попадал в новый город или пробовал незнакомое ему блюдо, всегда повторялось одно и то же — эта острая тянущая боль под ребрами, как будто кто- то пытался вытащить наружу его печень. Чан знал, что это.

Это ты, моя любимая, моя девушка-лиса. Ты. Твой маленький кулачок внутри меня не дает мне покоя.

Все новое, что он видел, ему хотелось показать и ей. Ему хотелось показать ей тот Китай, которого она не знала. Хотелось увидеть, как от восхищения широко раскрылись бы ее коричневые глаза, как сморщился бы ее нос при виде замысловатых изгибов линий крыш, при виде ликов богов, искусно вырезанных на балках и раскрашенных в яркий багрянец и золото. Все на юге Китая было более яркое, утонченное, броское, чем где бы то ни было, и ему очень хотелось смотреть на все это ее глазами.

Вдруг он выпрямился, расправил плечи и ударил пяткой в бок лошади. Его свободная черная рубаха прилипла к взмокшей спине. Чан отогнал мысли о Лидии. Заставил себя не вспоминать ее полные теплые губы. Это видение ослабляло его. И все же он так и не смог заглушить в мыслях ее смех, подобный пению реки, которая вливалась в его разум, заставляя трепетать его сердце.

Чан спешился у каменного стока для воды. Он бросил монетку одному из уличных мальчишек с торчащими ежиком волосами, чтобы тот принял поводья и присмотрел за лошадью. Сунув голову под холодную струю, Чан забросил седельную сумку на плечо и отправился дальше пешком.

На улице он заметил цирюльника. Тот с довольной улыбкой точил бритву, погладывая на заросший подбородок клиента. Тот сидел на стуле у входа в заведение. Из стоявшей рядом будки доносился голос рассказчика, который развлекал обоих сказками о короле-крысе.

Чану понравился городок. Главным ощущением была… умиротворенность. Он подумал, что мог бы остаться здесь. Его опасения, что Чжаньду представится шумным и суматошным, оказались напрасными, жизнь здесь явно шла медленно, устоявшимся чередом. Чан Аньло отправился дальше легким, расслабленным шагом, не нарушая привычного уличного шума. Он давно понял, что походка может сделать тебя либо заметным, либо невидимым.

Сегодня он был невидимым.

— Твои пальцы сделались неловкими, как у старухи, мой друг.

Городской башмачник был мужчиной средних лет. Он сидел на бамбуковом стульчике в тени рядом со своей мастерской и был занят тем, что покрывал длинную кожаную полоску затейливыми стежками. Его пальцы уже вышили на одном конце ленты змею, обвившуюся вокруг обезьяны, а на другом — льва, терпеливо дожидающегося с разинутой пастью. Башмачник зыркнул из-под своей широкой шляпы, сплетенной из листьев бамбука, и на какой-то миг в его зорких черных глазах появилось удивление. Потом они заблестели от радости, когда он рассмотрел человека, стоявшего перед ним против солнца, но почти сразу его вытянутое лицо снова посерьезнело, и он нахмурился.

— Чан Аньло, ты, кусок собачьего мяса, где тебя носило все это время? И чем этот жалкий городишко удостоился чести принимать у себя одного из самых верных слуг нашего вождя?

— Я приехал не для того, чтобы любоваться этой кучей навоза, которую ты называешь городом. Я приехал к тебе, Ху Тай-вай. Мне нужно поговорить с тобой.

Ступая по-кошачьи мягко и неслышно, Чан подошел по грязной дорожке к башмачнику, поднял свободный конец кожаной полоски и протянул ее между пальцами.

— Надеюсь, мой друг в добром здравии?

Игла снова замелькала.

— Я здоров.

— А семья? Уважаемая И-лин и прекрасная Си-ци?

Лицо башмачника просветлело.

— Моя жена будет рада принять тебя в нашем скромном доме. Она не видела тебя два года и бранит меня за то, что ты так долго не появлялся. Она думает, это я виноват.