Точка отсчета - Михаил Анечкин

Спиной слышу грузные прыжки Старшого. Оборачиваюсь затем, чтобы увидеть, как он прыгает вверх и цепляется за толстую ветку, протянувшуюся над трамплином.

– Стой где ты есть. Старшой, не двигайся.

Впрочем, он и сам понимает, что надо делать. Напарник осторожно садится на развилку и смотрит вниз, следя за тем, как амеба медленно, словно разочарованная, принимает прежнюю сферическую форму.

Я сидел, прислоняясь к большому и теплому колесу «Хаммера», и с наслаждением курил. Старшой кивком отказался от сигареты и попросил:

– Покажи хоть, какой он. – И добавил, когда я вытащил артефакт из рюкзачка:

– Красивый. А ведь «солнце» и правда красивое, как я раньше этого не замечал? Впрочем, не сказать, что я его часто видел. Вот он, тускло блестит багровым цветом, отливая сетью едва заметных золотистых прожилок, теплый и чуть шершавый на ощупь.

– Так как, каждый сам за себя?

– Да, но если договорились – значит, стоим друг за друга.

– Так не бывает. Или так, или так.

– Бывает.

– Когда-нибудь, Бритва, тебе придется выбирать. Смотри не ошибись. Похоже, есть еще человек, у которого я в долгу. И он тоже любит капать на мозги.

Алекс Нейл. Морская пехота США, рядовой

Так мы и тронулись, я за рулем, на сиденье сзади Дорн, на пулемете Старшой, а в кузове ребята, вернее, то, что от них осталось. Сзади ехали на своем внедорожнике русские. Дорн после переливания крови ожил, только стал какой-то странный. Молчит, что-то недоброе в себе гоняет. Я уже давно почуял неладное и попросил Старшого оставить нас в машине одних.

– Я вот удивляюсь, Дорн, но эти русские, оказывается, неплохие ребята, как считаешь?

– Это красные-то?

Вот же упертый парень. Мы сейчас с русскими должны держаться друг друга, волей-неволей, но мы с ними братья по оружию. Интересно, у него для наших друзей другие слова существуют, кроме как «красные»?

– А девчонка, санинструктор, молодец, правда?

– Красная.

– Слушай, Дорн, она тебя вообще-то спасла.

– Угу.

– Ты хоть понял, что произошло?

– Лучше, чем ты думаешь. А ты про что, кстати?

– Ну, как она тебя вытянула-то?

– Красная девка?

– Твою мать, Дорн, ты что, других слов не знаешь?

– А зачем они мне?

– О'кей. Ладно. Ты в курсе, что мы с тобой остались двое из всего отделения и хрен знает, увидим ли мы завтрашний, мать его, рассвет?

– Это круто. Вот видишь, я знаю разные слова. Я же получил охренительное образование, разве ты не знаешь?

– Дорн, что с тобой?

– А ты правда хочешь это знать?

И тогда я первый раз в жизни назвал Дорна по имени. Его звали Даглас, Даг, имя, которое дали ему родители при рождении.

– Да, Даг, мать твою, послушай, что я скажу. Я хочу это знать, потому что мы двое американцев на двадцать проклятых миль вокруг. Я чуть с ума не спятил, когда подумал, что ты помрешь, если ты не в курсе. Я, мать твою, чуть не заплакал, когда эта девчонка слила свою кровь, чтобы отдать тебе, хотя она отрубилась, потому что она, мать твою, баба, и я думал, что она кони двинет, только чтобы ты жил, хренов ублюдок, так какого, мать твою, хрена ты мычишь, как корова?

– Я тебя ненавижу, Нейл, чтоб ты сдох.

Я решил, что мне послышалось. Нет, ну что это за бред?

– Даг, ты что такое сейчас сказал? За что ты меня ненавидишь, чувак?

И тут я услышал такое, что в жизни не догадывался.

– Я тебе всегда завидовал, *censored*н ты сын. Твое счастье, что я лежу пластом, как баба, а то бы тебе несдобровать.

И тут Дорна прорвало. Нет, прорвало – это не то слово. Дорна вывернуло наизнанку. Я узнал про него столько, сколько, может быть, не должен один человек знать про другого.

Наверное, самое главное – это его отец. С него все началось. Дорн очень любил своего отца. Я думаю, что его старик любил Дорна еще больше, только Даг об этом не подозревал. Что-то у них не сложилось, отчего Дорн решил доказать миру, а на самом деле отцу, чего он сам по себе стоит, и записался в морскую пехоту. Отец посмеялся над ним, Даг ведь был маменькин сынок, по большому счету, а учебку пройти не каждый мужик сможет. Но Даг прошел. Прошел, потому что не мог представить, как вернется домой, под язвительные комментарии отца. Он плакал после марш-бросков, до крови кусал губы, когда судорогой сводило непривычные к нагрузкам мышцы, но не сдавался. Спасало то, что его отец неплохо научил Дорна стрелять, и Даг всегда сдавал огневую на пять, потому его и не вышибли. Отец Дорна, я вам скажу, реально крутой. Кроме того, что он конгрессмен, он во Вьетнаме в морской пехоте по чесноку оттарабанил лямку от звонка до звонка.

И вот когда Дорн прошел весь ад учебки, стал морпехом, то оказалось, что он единственный из выпуска, к кому не приехали родители. Я представляю, что творилось у парня в душе, ведь даже ко мне мои непутевые пьянь-родаки приперлись на присягу.

И только тогда, когда нас отправили в Россию, ну или на Украину, если точнее, отец Дорна пришел его проводить.

– И вот тогда, Нейл, я тебя возненавидел окончательно. Отец, оказывается, просматривал личные дела всех тех, кто будет со мной служить. И тогда он мне сказал то, что я помню слово в слово. Ты, Даг, сказал отец, – не приведи господь, серьезная заваруха, обосрешься. Есть у вас стоящие ребята, и он назвал мне троих, в том числе и тебя, Нейл. Эти, говорит, точно не сдадут. Я таких во Вьетнаме навидался, такие не продают. А ты – говно, твое счастье, если ты этого так и не поймешь.

Баба эта красная, мать ее. Ну вот кто я ей, а? Она же чуть себя не угробила, пока кровь из нее лилась, я же все видел. У нее в одном пальце мужества больше, чем во мне во всем. Ну что же тут такое, все герои собрались вокруг, один я трус. Правильно отец сказал, говно я и есть, сам струсил и товарищей положил, лучше бы тогда химера меня задрала.

Я сидел за рулем, крутил баранку, объезжая рытвины, и не мог понять, что же я должен ответить своему боевому товарищу. Дорн даже не плакал, он рыдал, потому что ему было очень, очень плохо. И я понял, что, пока худо Дорну, будет плохо и мне. А еще я понял, что кричит он про свою ненависть ко мне потому, что ему нужно, чтобы я пришел к нему на помощь. Ну вот что ему сказать-то? Сидит здоровый лоб, пятерней слезы размазывает по морде, как маленький, вон уже на пугало похож. Не такой уж он и трус, когда псевдогиганты повылазили, стрелял же вместе со всеми. А что побежал, когда химера Санни разорвала, так кто знает, как на его месте повел бы себя я? А скажи ему это, так еще хуже будет, посчитает, что я его утешаю.

– Даг, мы тут с тобой вдвоем в этой мясорубке выжили, так ведь? И можем друг другу доверять такое, чего родному брату не доверишь. Правильно?

Дорн, не понимая, к чему я, замолчал на полуслове. Вернее, на полувсхлипе.

– Я хочу тебе сказать кое-что, но это только между нами. Ты поклянешься никому больше не рассказывать?

Даг понемногу стал успокаиваться.

– Да, Алекс, как скажешь.

– Ты мне доверился, и я тоже хочу тебе кое-что рассказать. Если ты, Даг, хоть кому-нибудь расскажешь, то будешь подлым предателем и я до конца дней своих тебе руки не подам.

– Я не расскажу ничего, что причинило бы тебе боль. Я клянусь тебе в этом, Алекс.

– Тогда, когда химера напала на нас, я обмочился.

– Врешь. Ты это сейчас придумал.

– Знаешь, отчего эта тварь не бросилась на меня?

– Химера?

– Ага. Она ведь всех убила, кто оружие держал. Только проводник ее обманул, он мне сам рассказывал как, сложный способ, долго учиться надо. Я ведь сначала дал в нее очередь, но потом перестал, понял, что это без пользы. Она уже развернулась ко мне, чтобы убить, и тут я обоссался. Знаешь, она свои пасти гнусные раскрыла, с зубов какая-то слизь вонючая капает, а я оружие бросил, стою и ссу в штаны. Эта гадина улыбнулась так поганенько, отвернулась и к тебе попрыгала. Я думаю, она специально нас помучить перед смертью хотела, а про меня, видать, решила, что, раз уж этот ниггер до смерти напуган, пусть пока дозревает.

– Даже не знаю, верить тебе или нет.

– Даг, мы тут с тобой в такой заднице, что не знаем, будем ли живы через пять минут. Ты и я, так что, неужели я тебе врать буду? Форма на мне, видишь, капральская. У Марка была запасная, чистая, я ее взял, потому что с обмоченными штанами ходить хреново.

Дорн все еще переваривал сказанное. По крайней мере, реветь он перестал.

– И вот когда я ее из пулемета пластал, а она на меня лезла, я знаешь о чем думал?

– О чем? Думал, кто первый, ты или она?

– Нет. Ну то есть об этом тоже думал, но больше о том, что мне нельзя сейчас погибнуть. Вот найдут мой труп с мокрыми штанами, и что обо мне тогда подумают ребята? Надо, думаю, выжить, хотя бы для того, чтобы штаны поменять. Представляешь, какая дурь в голову лезла? Она меня в лоскуты вот-вот рвать начнет, а я о штанах.

Странное существо человек. Только что оба со страху с ума сходили, а сейчас сидим два дурака и ржем как сумасшедшие. А может быть, все не так уж и плохо?