ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА - Дзюнъитиро Танидзаки

Я ясно представил себе безобразную сцену в ателье: Кумагай и Хамада непрерывно перебрасываются шутками, а между ними — Наоми…

«Да! Сейчас не время медлить» — подумал я и быстро побежал к станции Тамати. Одна минута, две, три… Поезд пришел через три минуты. Никогда еще три минуты не тянулись для меня так долго.

Наоми! Наоми! Зачем я покинул тебя сегодня! Ты всегда должна быть рядом со мной. Мне показалось, что, увидев Наоми, я успокоюсь. Услышав ее живой голосок, заглянув в ее ясные, невинные глазки, я освобожусь от моих подозрений.

А если она снова захочет устроить совместную ночевку? Или что-нибудь в этом роде? Что я должен тогда сказать? Как мне впредь держаться с ней, с Кумагаем, Хамадой и прочей дрянью? Должен ли я строже следить за ней, даже если это вызовет ее гнев? Хорошо, если она послушно примет такой надзор, а если нет?… Нет, этого быть не может… Если я скажу ей: «Сегодня вечером мне пришлось выслушать оскорбления, ты должна вести себя осмотрительнее, чтобы люди не могли неправильно истолковать твои поступки…» — она обязательно прислушается к моим словам, ведь дело касается ее чести. Если же отнесется безразлично, не испугается ни сплетен, ни пятна на собственной репутации, значит, виновна… Но если это так…

Я старался как можно хладнокровнее, спокойнее размышлять о наихудшем варианте. Способен ли я простить ее, если не останется сомнений, что она меня обманывает? Честно говоря, я уже не мог бы прожить без нее ни одного дня. Я сам наполовину виноват в том, что произошло, и если она искренно раскается и попросит прощения, я не буду ее упрекать. Но меня волновало то, что она упряма и дерзка, в особенности со мной. Захочет ли она повиниться, даже перед лицом неоспоримых улик? И даже если повинится, это ничего не изменит; не считаясь со мной, она снова и снова будет совершать те же проступки… И если нам придется расстаться, потому что оба упрямы? Этого я боялся больше всего. По правде говоря, это тревожило меня больше, чем ее добродетель.

Даже если я буду следить за ней, я должен заранее все для себя решить. Если она скажет: «В таком случае я ухожу», смогу ли я ответить: «Можешь идти…»?

Но я знал также, Наоми, живя со мной, привыкла к комфорту, и, если она бросит меня, куда ей идти, кроме убогого дома на улице Сэндзоку? Никто не будет баловать ее, разве что она и впрямь сделается проституткой? Для ее тщеславия, которое я развил в ней, это будет невыносимо.

Может быть, ее приютит Кумагай или Хамада, но она и сама должна понимать, что у студентов она не получит того комфорта и роскоши, к которым я ее приучил. Пожалуй, хорошо, что я ее так избаловал.

Да, конечно, когда она как-то раз порвала английскую тетрадь и я в сердцах крикнул: «Убирайся вон!» она сдалась! Как я страдал бы, если б она тогда ушла. Впрочем, она пострадала бы еще больше. Все ее благополучие держится на мне. Если она меня оставит — все, конец, она снова опустится на дно. И этого она боится больше всего на свете. Ей уже девятнадцать. Теперь она должна лучше разбираться во всем и, конечно, сможет правильно оценить ситуацию. Она может угрожать сколько угодно, но уйти не решится. Впрочем, она должна отлично понимать, что такими пустыми угрозами меня не испугаешь…

Пока я ехал в электричке, я понемногу успокоился. «Что бы ни случилось, нам с Наоми нет резона расставаться, это уж точно», — думал я.

Когда я подошел к дому, против всех моих мрачных ожиданий в ателье было темно. Очевидно, никаких гостей не было. Только в маленькой комнате наверху светился огонь.

«Ага, она дома одна. — У меня отлегло от сердца. — Вот и хорошо…» — невольно подумал я.

Я открыл входную дверь своим ключом и, войдя в ателье, быстро зажег свет. В комнате, как всегда, царил беспорядок, но следов гостей не было.

— Наоми-тян… Здравствуй… Вот и я… — сказал я, но ответа не последовало.

Я поднялся по лестнице. Наоми, одна, спокойно спала в постели. В этом не было ничего странного, так как и днем и вечером, когда ей становилось скучно, она забиралась в постель, читала романы и часто с книгой засыпала. Взглянув на ее невинно спокойное лицо, я окончательно успокоился.

«Эта женщина меня обманывает? Возможно ли?… Женщина, которая сейчас так безмятежно спит…»

Тихонько, чтобы не разбудить ее, я присел у изголовья постели и, затаив дыхание, некоторое время молча смотрел на нее.

В старинной сказке рассказывается о том, как лиса, обратившись в прекрасную девушку, обманула мужчину, но во сне обнаружила свою лисью натуру и обман раскрылся. Мне вспомнилась эта сказка, которую я слыхал в детстве. Наоми всегда спала неспокойно и сейчас лежала нагая. Согнутая в локте рука покоилась на груди, другая была вытянута вдоль тела. Голова была повернута в сторону и почти свешивалась с подушки. Тут же валялась книга, которую она читала перед сном, — повесть «Потомки Каина» Такэо Арисимы, самого замечательного, по мнению Наоми, писателя в современной литературе. Мои глаза перебегали с белых листков бумаги на белую кожу ее груди.

Кожа у Наоми имела свойство менять цвет, в иные дни она казалась слегка желтоватой, но когда она крепко спала или только-только вставала с постели, вот тогда ее кожа была особенно хороша. Обычно ночь ассоциируется с темнотой, я же, думая о ночи, всегда вспоминал белизну кожи Наоми. Это была не та яркая, прозрачная белизна, какую можно увидеть при свете дня, нет. Оттененная грязным, запачканным одеялом, как бы закутанная в лохмотья, эта белизна влекла меня неодолимо. Казалось, грудь Наоми при свете затененной абажуром лампы всплывает откуда-то из голубых, прозрачных глубин. Ее лицо, такое живое и веселое днем, выглядело сейчас таинственным и печальным, как будто она выпила какой-то горький напиток. Я очень любил смотреть на ее лицо, когда она спала.

— Ты совсем другая, когда спишь. Как будто ты видишь страшные сны, — говорил я ей и не раз думал, что в смертный час ее лицо тоже станет прекрасным. Пусть она лиса, но если ее истинный облик так прекрасен, я буду даже рад, если она меня околдует…

Так сидел я около тридцати минут, молча. Рука Наоми, лежавшая в полосе света, была повернута ладонью кверху. Я осторожно взял эту руку, бессильную, как увядший цветок, и ясно почувствовал биение ее пульса.

Вдруг она открыла глаза. Печальное выражение еще не сошло с ее лица.

— Когда вы вернулись?

— Недавно…

— Отчего же вы не разбудили меня?

— Я звал тебя, но ты не проснулась, и я не хотел тебя будить.

— Вы здесь сидели? Что вы делали? Смотрели, как я сплю?

— Да.

— Смешной человек! — Она весело рассмеялась и положила руку мне на колено. — Я сегодня весь вечер одна, было так скучно! Думала, что кто-нибудь зайдет, но никто не пришел… Ложитесь спать, папа-сан.

— Пожалуй, но…

— Спать, спать… Я спала голая, и меня искусали москиты. Вот, смотрите… Почешите-ка вот здесь… Вот спасибо! Так чешется, так чешется, прямо терпенья нет. А теперь, прошу вас, достаньте, пожалуйста, мой ночной халатик и наденьте на меня, хорошо?

Принеся халат, я обхватил и приподнял Наоми. Когда я надевал ей халатик, она нарочно повисла у меня на руках, как мертвая.

— Повесьте сетку, и скорее, скорее спать, папа-сан!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Я не стану подробно описывать наш разговор в постели в ту ночь. Когда Наоми услышала от меня о том, что произошло в «Сэйёкэне», она грубо выругала их:

— Вот негодяи, подлецы: говорят, ни черта не зная! — а потом рассмеялась.

…Одним словом, салонные танцы еще не получили всеобщего признания, и если мужчина танцует с женщиной и держит ее за руку, сразу же начинают болтать, что между ними есть какая-то порочная связь… Газеты, настроенные консервативно, тоже всячески поносят танцы и пишут всякие гадости, поэтому людям кажется, что танцы — это что-то плохое… Мы должны быть готовы к сплетням такого рода…

— Теперь я не буду ходить на танцы ни с кем, кроме Дзёдзи-сана, хорошо? — заключила она.

На танцы она будет ходить со мной, гулять — тоже. Если меня нет дома, никаких гостей она принимать не будет. Если кто придет, она скажет: «Сегодня я одна», — каждый постесняется и уйдет. Среди ее друзей нет невоспитанных людей!.. — говорила Наоми.

— Какой бы я ни была взбалмошной, но уж хорошее от плохого отличить могу. Если бы я хотела, я могла бы обмануть вас, но я этого никогда не сделаю. Все у нас будет открыто и честно. Я ничего от вас не скрываю, — продолжала она.

— Мне это отлично известно. Я хочу только сказать, что, когда о тебе плохо говорят, мне неприятно.

— Как же вы намерены теперь поступить? Бросить танцы?

— Можно не бросать, но надо вести себя осмотрительней, чтобы не создавалось ложное впечатление.

— А разве я веду себя неосмотрительно?

— Нет, поэтому я тебя ни в чем и не подозреваю.

— Главное, доверяйте мне, тогда не страшны никакие сплетни. У меня злой язык, поэтому все меня ненавидят!