Избранные письма. 1854–1891 - Константин Николаевич Леонтьев

Публикуется по автографу (ГМЛ).

38. К. А. Губастову

16 января 1873 г., Салоники1

Нет! Видно, еще искра прежнего сочувствия есть в наших сердцах! Только что я написал Вам, как получил Ваше милое и менее обычного казенное письмо.

Не могу понять чувств, обуревающих П-ва2, и потому, при всей искренней моей к нему приязни, как-то не могу его жалеть душевно. Вообще, я этим бракам, от которых много ждут, не сочувствую. Брак есть разделение труда, тяжкий долг, святой и неизбежный, но тяжелый, налагаемый обществом, как подати, работа, война и пр. Работа и война имеют свои поэтические и сладкие минуты, ими можно восхищаться, но надо помнить, что одна большею частью нестерпимо скучна, а другая очень опасна и тяжела. Отчего же на брак не хотят смотреть как на общественное тягло, которое иногда не лишено поэзии, но от войны и тяжелой работы отличается тем, что война опасна, но не скучна, а работа большею частью скучна, но не опасна физически? Брак же для женщины опасен физически, а для мужчины – скучен большею частью крайне. Я согласен с тем французом, который сказал: L'amour n'a rien à faire avec les devoirs pénibles et sévères du mariage[11].

Если я ни разу не каялся, что женился, и если моя брачная жизнь дала мне много хороших минут, то это оттого, что я шел в церковь без очарования и, кроме худа для себя, от брака ничего не ждал и все мало-мальски хорошее принимал за дар судьбы. Когда П-в написал мне летом свое восторженное письмо, где называл жену ангелом (!), тогда как она гораздо более похожа на бойкого крепостного форейтора, то меня всего перевернуло и я почти предсказал ему, что добра тут не будет. Не понимаю и ревности к законной жене. Это что-то чересчур первобытное… Ну, обнимаю Вас тысячу раз.

Ваш когда-то Л<еонтьев>

Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 212, 213.

1 Салоники — крупный портовый город в Греции на берегу Эгейского моря.

2 П-в — неустановленное лицо.

39. К. Н. Бестужеву-Рюмину

22 марта 1873 г., Константинополь

Милейший друг Константин Николаевич, здравствуйте!

Я жив и даже как будто здоров, чего и Вам желаю (несмотря на то что Вы своей «Истории» мне все-таки не прислали).

Ради Бога прошу и умоляю Вас, перешлите немедля и бережно «Генерала Матвеева» в редакцию «Русского вестника» прямо на имя Павла Михайловича Леонтьева1. Непременно на его имя. Не погубите меня какой-нибудь медлительностью или небрежностью. Помните, друг мой: 1) что у меня другой рукописи нет и 2) что теперь для меня литература есть хлеб, ибо службу я оставил. По правде сказать, ужасно я боюсь за эту рукопись, чтобы она не пропала. Считая по 100 рублей за лист, это ведь, может быть, больше 1000 рублей.

Не говоря уже о нравственной потере и так далее. Пощадите же! Уж я знаю, как русские друзья способны вредить любя… Отчего?.. Кто знает?

Великая нация! Ей все нипочем! Что ни день, то великое произведение мысли и поэзии… Можно поэтому второстепенные вещи терять, бросать, не печатать и т. д.

Ну, обнимаю Вас. Читали ли мои статьи о панславизме2 в «Русском вестнике»? Нравятся или нет?

Ваш забытый Вами друг К. Леонтьев

Публикуется по автографу (ИРЛИ).

1 Павел Михайлович Леонтьев (1822–1874) – известный филолог и педагог. Занимал кафедру римской словесности в Московском университете. Активно участвовал в «Русском вестнике» с самого его основания. Был соиздателем «Московских ведомостей», где опубликовал огромное количество передовых статей, преимущественно по преобразованию учебной системы. Леонтьев видел спасение от «язвы материализма» исключительно в изучении древних классиков и немало способствовал гимназической реформе 1871 г.

2 …мои статьи о панславизме… – статьи о греко-болгарской религиозной распре, в которой Леонтьев склонялся на сторону греков: «Панславизм и греки» («Русский вестник». 1873. Кн. 2) и «Панславизм на Афоне» («Русский вестник». 1873. Кн. 4). Обе статьи подписаны псевдонимом Константинов.

40. Е. А. Ону

Март 1873 г., о. Халки1

<…> А я тружусь; теперь мне надобно спешить: других средств к жизни нет теперь, кроме пера! Может быть, это принуждение и к лучшему: заставит по нужде больше сделать.

Я нанял себе целый отдельный домик, очень чистый и какой-то провинциально наивный, à la Turca[12]; он высоко на горе, почти совсем особо, и я доволен им; нанял на год за 40 лир: так выгоднее и покойнее. Вот не найдется ли у Вас какой-нибудь мебели лишней дать мне на время, потому что сначала мне очень трудно будет устроиться. Ведь, переезжая в Буюк-Дере, Вы оставите что-нибудь в Пере2? Я постепенно сам все заведу, но именно в начале моего переселения (15–16 сентября) из гостиницы беспорядок и пустота в доме могут отозваться очень невыгодно на моих занятиях. Теперь спех, благо здоровье лучше, дом есть, Вестник3 на все соглашается, и государственные люди даже наши, при всей их недогадливости, начинают принимать меня за Кумани. Вот до глухого вести дошли!.. Т. е. до Стремоухова!..4 Бог знает, что эти люди думают!

Как бы то ни было, с практической точки зрения было бы жалко портить пустяками теперь обстоятельства, которые недурны. Между прочим, Вы (если Вы не слишком больны и утомлены, я ведь хорошенько не знаю) спросите у мужа Вашего, о чем я ему пишу, может быть, вместе с ним что-нибудь придумаете для того, чтобы Ваш приятель Леонтьев не стал Сизифом греческой мифологии, который осужден был выкатывать большой камень на вершину крутой горы, и всякий раз в ту минуту, когда он достигал вершины, этот камень падал опять вниз. Вы сами сказали мне раз, что я после стольких страданий имею право надеяться на роздых и улучшение моих дел. Это правда: я надеюсь на милость и покровительство Божией Матери, Которая жребием указала мне два раза путь в Константинополь, и до сих пор, по крайней мере сравнительно с прежним, мне надо радоваться. В Салониках я был лишен вовсе и здоровья, и литературной деятельности, и друзей, и религиозной обстановки. Здесь как-то страшно иногда за хлеб насущный, но все-таки я имею это все!

Буду надеяться, что Божия Матерь, Которая привела меня сюда, внушит и друзьям моим справедливость и искреннюю охоту поддержать камень Сизифа у самой вершины, хотя на минуту.

Жалею, что я не монах, не