Бегство от волшебника - Айрис Мердок

Рейнбери оставил государственную службу в минуту крайнего недовольства собой и окружающим миром. Такие минуты случались в его жизни нечасто, и в основе их лежало настроение довольно эфемерного свойства. Насколько эфемерным, летучим оно было, он вполне убедился теперь, когда с неприязнью наблюдал за своим окружением и размышлял, сумеет ли в будущем воспользоваться опытом самопознания, приобретенным такой громадной ценой. Когда-то о Рейнбери, тогда лишь начинавшем свою карьеру помощником в министерстве внутренних дел, один из руководителей отозвался так: «Молодой Рейнбери как будто умен и исполнителен… и вместе с тем ощущается в нем какая-то бесполезность». Это мнение передали Джону; он выслушал его без всякого удивления и даже почувствовал какое-то старческое смирение, от которого с тех пор так и не избавился. Оно переросло с годами в тихое уныние; и вот для того, чтобы избавиться от этого уныния, временами становящегося просто невыносимым, Рейнбери и совершил этот отважный прыжок — как говорится, из огня да в полымя.

Как глава финансового управления он мог стать ключевой фигурой в ОЕКИРСе. На это ему еще при поступлении отечески указал директор, сэр Эдвард Гэст, почтенный государственный чиновник, давно ушедший на покой, но эксгумированный ради того, чтобы украсить вершину ОЕКИРСа своим прославленным именем и своим немалым, как полагали, опытом. «Мой дорогой друг, — сказал тогда сэр Эдвард, — вам как многолетнему служащему казначейства, несомненно, хорошо известно: владеющий мошной управляет и политикой. Финансовые вопросы — это вопросы, допускающие самое широкое толкование, особенно в такой молодой организации, как эта. Мы видим в вас руководителя и надеемся, вас ждет успех». Со всей серьезностью внимая речам сэра Эдварда, Рейнбери мысленным взором видел эту предстоящую ему власть, казавшуюся для его смирявшегося годами духа столь искусительной, что он испытывал почти боязнь.

Но это видение сияло недолго. Джон очень быстро понял, что ситуация, сложившаяся в ОЕКИРСе, его воле не подчиняется. Иногда он сомневался даже в том, что организацией вообще можно управлять. А иногда его посещала мысль, что навести здесь порядок, наверное, можно, но совершить это по силам только какому-нибудь гениальному уму, не меньше. Но он, Рейнбери, в данных обстоятельствах абсолютно бессилен. И в этом он не сомневался никогда. Как часто говорил Джон своим коллегам, организация напоминает ему Италию времен Ренессанса обилием живых, независимых центров, жаль только, что результат этой множественности и независимости весьма далек от ренессансного. Каждый департамент горячо стремился к свободе действий, так горячо, что зачастую как бы и не замечал, что существуют и другие департаменты. Общепризнанной силой считались лишь учредители, в благотворной деятельности которых, естественно, нуждались все.

Иногда Рейнбери охватывало любопытство, и тогда он отправлялся в странствие по зданию. Он появлялся в захолустных отделах и проходил незамеченным, потому что там его никто не знал. Он брел по длинным коридорам и заглядывал в комнаты, откуда из-за столов, заваленных пыльными папками, доносился веселый девичий смех и постукивание чайных чашечек. Но при этом то здесь, то там Рейнбери обязательно натыкался на какого-нибудь трудягу, пахаря, давно сделавшегося предметом насмешек коллег, корпящего в окружении документов и справочной литературы, углубленного в изучение истории сельского хозяйства Польши или в вопрос роста безработицы в Баварии. Но из-за полного отсутствия координации в работе отделов труд этих подвижников обречен был пропадать втуне; иногда оказывалось, что тема, над которой в поте лица трудился кто-то в каком-то подразделении, уже давным-давно разработана другими отделами; случалось также, что сведения, в самом деле кому-то в ОЕКИРСе необходимые и старательно подготовленные, просто не находили пути к своему адресату.

Все это Рейнбери видел и над всем этим скорбел; и поэтому временами ему мечталось; как он проносится ураганом по всем комнатам, по всем закоулкам, после чего все становится на свои места. Увы, только мечталось, потому что он понимал, что задача исправления для него непосильна. Для этого необходима сила, необходима власть, а за власть нужно бороться, а к борьбе Рейнбери по природе своей ну никак не был приспособлен. И он с ностальгией вспоминал о государственной службе — с ее нерушимой иерархией, с ее вековечными ценностями, с ее отработанными поколениями способами делопроизводства, сводящими на нет возможность открытых конфликтов между сотрудниками. Относительно всех этих вопросов он часто спорил с единственным в ОЕКИРСе человеком, которого считал равным себе, Г. Д. Ф. Эвансом, выпускником Кембриджа, некогда также государственным чиновником, а ныне — главой так называемого департамента общественных связей.

В первое время Рейнбери относился к Эвансу с определенной долей подозрения, а именно: не окажется ли в конце концов, что Эванс и есть то, чем он, Рейнбери, так и не сумел стать — силой, которая очистит ОЕКИРС, даст ему новую жизнь? Для проверки Рейнбери изобретал разного рода вопросы, касающиеся служебных дел, на которые Эванс неизменно отвечал так: «Растолкуйте мне поподробней, старина! Боюсь, я в этом совершеннейший профан!»; а еще Рейнбери завел привычку являться неожиданно в кабинет Эванса, но всякий раз обнаруживал, что тот либо куда-то ушел, либо читает Пруста. Но Джона это не успокаивало: Эванс мог держать свою подготовку в тайне. И все же настал день, когда Рейнбери убедился окончательно, что Эванс совершенно безвреден. Отныне его перестала мучить мысль, что здесь, рядом, находится некто менее праздный, чем он.

Именно Эванс первым указал Рейнбери как-то в полдень, когда они вместе пили чай и рассуждали об организации со спокойной объективностью историков, что в ОЕКИРСе появился новый общественный феномен. Суть его заключалась в том, что власть все больше сосредоточивалась в руках так называемых «помощников».

Первоначально такое название придумали для того, чтобы хоть как-то именовать тех многочисленных экспертов, которых ОЕКИРС привлекал для консультации по всякого рода вопросам — от рекламных технологий в балканских странах до прямого метода обучения английскому языку. Но очень скоро эту нишу наводнила целая армия молодых женщин, которые, поступая в ОЕКИРС скромными машинистками, очень быстро осваивались и, ощутив под своими ногами надежную почву, блестящим броском перемещались вперед, а за ними, пользуясь богатым опытом предшественниц, уже готовились к перелету другие. Стать личным помощником — эта цель была маяком, светившим им издали; амбиции этих женщин, усиливаемые полным отсутствием препятствий на пути к повышению жалования и к престижу, с одной стороны, и летаргией их начальников, уже добившихся всего, чего здесь можно добиться, с другой, — два этих фактора способствовали подлинному переходу власти. Чем дальше, тем становилось яснее, что кроме этих энергичных молодых особ никто в ОЕКИРСе, пожалуй, и не знает, как должна работать организация и что следует делать.

Заправилами в этой шайке прелестных авантюристок были мисс Перкинс, личный помощник Эванса, и мисс Кейсмент, недавно, в итоге нового повышения, ставшая помощником I степени по организационным вопросам. Эванс с усмешкой предсказывал: наверняка в скором времени помощницы и их друзья смогут вести дела в ОЕКИРСе самостоятельно. А мы, продолжал он, будем сидеть дома и получать жалование. Рейнбери, которому веселье Эванса казалось дурным тоном, был чрезвычайно опечален переменами, на которые ему указал тот. Он нервничал, хотя и понимал, что это неразумно, представляя, что некая группа энергичных молодок движется к цели, не считаясь ни с кем — ни с традиционно почитаемыми выпускниками университета, ни с опытными государственными чиновниками, — вообще не признавая власти мужчин. К тому же, о ужас! во главе этих гарпий стояла, оказывается, его личная секретарша мисс Кейсмент! На это ему также указал Эванс. «А королева среди них, знаете, кто? Ваш личный помощник, вот так-то!» — произнес он с некоторым оттенком зависти.

Незадолго до этого Рейнбери как раз начал уделять особое внимание мисс Кейсмент. Сначала он был поражен ее старательностью. От начала рабочего дня и до завершения, каждую свободную минуту, а их у нее хватало, ее видели за одним и тем же занятием: изучением документации финансового управления. Среди документов, иногда перепутанных, сложенных в многочисленные папки, попадались бумаги, доставшиеся ОЕКИРСу в эпоху его формирования от других международных благотворительных организаций. Во всех этих сложностях мисс Кейсмент старалась разобраться, попутно делая заметки. Она называла это «вхождением в курс дела». Рейнбери восхищался ее скрупулезностью. Он ведь и сам когда-то, только поступив сюда, собирался этим заняться, но, обнаружив горы бумаг, столь не похожие на аккуратненькие, под линеечку расставленные папочки министерства внутренних дел, растерял весь свой задор и решил, что не стоит тратить силы. К тому же мисс Кейсмент была очаровательна. Ради справедливости надо сказать, что все здешние молодые сотрудницы были таковы. Но мисс Кейсмент, несомненно, превосходила всех. Рейнбери указывал на это Эвансу с некоторой гордостью. У нее была нежная кожа, маленькие губки, словно у красавиц начала девятнадцатого века, и пышные темные волосы; уложенная рукой опытного парикмахера в нечто напоминающее изысканный сад, состоящая из бесчисленных локонов, колечек, завитков сложнейшая прическа всегда оставалась на удивление прочной. Сзади, пониже прически открывался участочек гладкой, чуть смугловатой кожи, в последнее время вызывавший особый интерес у Рейнбери; маленькие губки растягивала улыбка, о которой прежде шла речь, пусть тоже маленькая, но зато ярчайшая, просто ослепительная. Глаза мисс Кейсмент вряд ли можно отнести к ее достоинствам, поскольку они были узковаты, но вот ресницы! — то ли здесь постаралась сама природа, то ли рука мастера, Рейнбери наверняка сказать не мог — они были невероятно длинные и пушистые. И вот из этих прельстительных зарослей мисс Кейсмент, когда не смотрела на лист в пишущей машинке или на очередной документ, теперь все чаще бросала взгляд на Рейнбери.