Всё изменяет тебе - Гвин Томас

— Предупреждаю: даю несколько минут. И чтоб духом вашим здесь не пахло!

Затем, пустив лошадей галопом, Плиммон бок о бок со своей спутницей поскакали вперед по долине.

Мы с Льюисом начали подъем к вершине перевала, отделяющей плиммоновскую долину от Мунли. Дойдя до начала спуска, и остановился, чтоб передохнуть, и сказал Льюису:

— Я, знаешь, все не перестаю думать о Пенбори и Плиммоне. Настоящие они колдуны, эта пара безумных распутников! Плиммон корчит из себя повелителя — он стал бичом нерадивых фермеров, которые — де только портят ландшафт своими запущенными полями, своими тощими фигурами. Вот он и старается поскорей оставить их совсем без земли — тогда и портить — то им больше нечего будет… А их самих в удобных мешках от удобрений вываливает на собственные пашни или высыпает у самого порога пенборовской двери, как растопку для рудничных печей. А Пенбори? Ведь это, пожалуй, величайший из пророков со времен барда Тальесина, который сказал, что именно наша страна и есть обетованное царство свободы, и все — таки был исключен из списков бардов за прорицания и поэтические вольности, достаточно далекие от благонравия. От грязных махинаций, происходящих вокруг железа, Пенбори в конце концов спятил: он задумал употребить остаток своей жизни на то, чтобы по — своему образумить подлый род людской. Между нами говоря, Льюис, если вы, ребята, надолго дадите волю этим ловким пройдохам, вы накличете на людей такие беды, что силу их не измерите даже самыми точными инструментами.

Льюис остановился и ткнул рукой вправо. Он, по — видимому, не слышал ни слова из того, что я говорил.

— Видишь вон ту ложбинку? — спросил он.

Я последовал взглядом за его пальцем: он указывал на расщелину, примерно футов двадцати в длину, заваленную на дне большими серыми камнями.

— Здесь — то и нашли Сэмми Баньона! — сказал Льюис.

Я присел на край расщелины. Поспешный спуск с холма после перенесенных побоев вызвал у меня головокружение. От слов же Льюиса все мои чувства необычайно обострились. Мне померещилось лицо Пенбори, четкое на фоне оконного переплета затемненной комнаты; оно нервно дергается, как бы не зная, на каком выражении ему остановиться. Представилась мне и физиономия Бледжли— уродливая, с чертами преступника, всегда готового на убийство. Промелькнул облик Джона Саймона и безнадежный взгляд, который он исподтишка бросал на Кэтрин Брайер. А на заднем плане всех этих смутно всплывших в памяти видений так явственно, как будто я и вправду видел его, передо мной предстала фигура Сэма Баньона. Я не был лично знаком с ним, но его имя и судьба вошли в мою жизнь, как отчетливый и стойкий аромат, — хотя сам — то он оказался раздавлен роковым для него камнем.

6

После того как я вернулся в домик, где жил Джон Саймон, миссис Брайер, увидев мои кровоподтеки, стала хлопотать вокруг меня, как мать. У меня создалось такое впечатление, будто она облегченно вздохнула, убедившись, что на сей раз беда стряслась совсем иная и гораздо меньшая, чем ей постоянно мерещилось. Дэви еще не вернулся с работы в лесу, Джон Саймон все еще находился на заводе, а Кэтрин отправилась в лавку Аимюэла Стивенса за мешком муки. Льюис стал торопиться, заявив, что дома его ожидают какие — то дела, и я поблагодарил его за все, что он сделал для меня.

Миссис Брайер приготовила миску молока с хлебом и усадила меня в самое глубокое кресло перед камином. В дополнение к прочим признакам моего болезненного состояния я принял сосредоточенный и страдальческий вид. Глубокая рана под лопаткой и менее серьезная пониже затылка очень взволновали миссис Брайер. Но так как она и сама выглядела достаточно усталой, то я уговаривал ее прекратить бесконечные хлопоты и не суетиться, а сесть в кресло против меня. В конце концов она сдалась, хотя чувство тревоги не покидало ее: в кресло она уселась с пыльной тряпкой в левой руке, поправляя правой налезающие на глаза седые волосы. Какой — то частью своего сознания она все еще не переставала метаться с одного конца кухни в другой, мучаясь тем, что осталось так много недоделанного. Ясно было, что, как только ее начинали одолевать тягостные и беспокойные мысли, она старалась заглушить их домашней работой.

— Вам достаточно удобно? — спросила она.

— О да! Благодарю вас. Вот это уход! Если вы обещаете и впредь возиться со мной всякий раз, как меня изувечат, то я готов похлопотать перед Плиммоном, чтоб он на каждый день выделял специально для этой цели парочку своих холопов.

— Не шутите, пожалуйста, такими вещами, арфист.

— Никогда и никто еще так не ухаживал за мной. Славно!

— Когда же вы собираетесь уезжать?

— Неужели я так скоро надоел вам?

— Нет, что вы! Но в Мунли нет ничего веселого. Труд, болезни, риск — и почти ничего сверх этого…

— Еще несколько дней — и я соберусь в путь. Удивительно все — таки, как много людей советуют мне убраться отсюда! Неужели, сидя на одном месте, я произвожу такое устрашающее впечатление?

Зачерпнув последнюю ложку молока, я поставил миску на пол, под кресло. Миссис Брайер искоса поглядывала на миску, но так и не решилась, по — видимому, взять ее из — под меня.

— А Джон Саймон тоже уедет с вами? — спросила миссис Брайер, внешне как будто сохраняя полное спокойствие, но в голосе ее явно звучало волнение.

— У меня своя стежка, и я пойду по ней. У Джона Саймона — своя, и рано или поздно он встанет на нее. Почему только ему вздумалось остановить свое внимание на Мунли? Ума не приложу. Мне этот поселок представляется какой — то скалой бедствий. Но Джон Саймон уже плоть от плоти его, и ему, верно, судьба застрять здесь. — Я отшвырнул в сторону шаль, которая свешивалась со спинки кресла, в надежде, что этим движением заставлю ее отвести пристальный взор от моего лица. — Разве вы не любите его?

— Будь он мне сыном, я и тогда не могла бы любить его крепче.

— Знаю. С моей стороны, конечно, глупо задавать вам такие вопросы. Но уж простите, миссис Брайер, если некоторые вещи, которые я говорю вам, вонзаются в вас, как зубья вилки: ведь Джон Саймон мне очень дорог! Мы долгие годы были с ним очень близки, и все же многое в его теперешней жизни остается для меня совершенно непонятным.

— Для Джона Саймона лучше было бы, если бы он уехал.

— Как вы думаете, любит он жену вашего сына?

— Конечно, любит. А она отчаянно бьется сама с собой, чтобы не впустить в свое сердце любовь к нему. Тяжело мне и горько, арфист, со стороны смотреть на них.

Это такая мука, что вряд ли мне будет под силу вытерпеть ее. А Дэви умрет от горя, если…

— Боже мой, миссис Брайер, такие разговоры — сущая отрава для меня! Я ведь за свободу. Ее я воспеваю на своей арфе. С какой стати вы так опутываете друг друга по рукам и ногам? И страдания измеряете меркой какого- нибудь жалкого портнишки? Расскажите мне все, что знаете об этом. Меня мутит от полуправды, от догадок. Я, конечно, чувствовал бы себя счастливее, если был бы ко всему глух и убрался бы к себе на Север, ничего не зная. Но ваше лицо, вот такое, как оно у вас сейчас — полумертвое от горя, — всегда преследовало бы меня, как ветер, я все мучился бы этой загадкой. Скажите, Кэтрин уже знала Джона Саймона, когда выходила замуж за Дэви?

— Нет.

— Как случилось, что Кэтрин вышла замуж за вашего сына?

— Я понимаю, к чему вы клоните, арфист. Но Кэтрин милая женщина, а Дэви славный мальчик, хотя и не настоящий мужчина. Никогда не понять вам, что значит быть матерью такого сына, как Дэви. Ведь несмотря на свой возраст он все еще младенец. Кэтрин — сирота. Отец ее вел себя так дико, что вряд ли кто в Мунли согласился бы после его смерти взять к себе его дочку. Я взяла ее. Дэви стал приходить ко мне днем и ночью с плачем: «Дай мне Кэтрин, мамочка, дай мне Кэтрин!» Трудненько было мне слушать это, арфист. До того он никогда в жизни ни о чем не просил меня так упрямо: всегда он был смирным и терпеливым. Я не в силах была дольше противиться и спросила Кэтрин, что она думает об этом. Она сказала, что мы, то есть Дэви и я, были очень добры к ней, и вышла за него.

— А как это Джон поселился в вашем доме? Зачем вы пустили его сюда? Неужели не чуяли беды?

— Джон Саймон дружил с молодыми Эндрюсами и Баньонами. Он стал по вечерам приходить на наш косогор, чтоб поболтать и попеть. Здесь — то, между двумя скалами, Дэви впервые встретил его. Джон Саймон обращался с ним так, что Дэви было легко и хорошо. Он молился на Джона Саймона. Он готов был умереть за него и никак не мог себе представить, что Джон Саймон будет жить где — нибудь в другом месте, а не под нашей крышей.

— Мы даже повесить друг друга умеем, любя! Не тужите, миссис Брайер. У меня пока не было случая потолковать по — настоящему с Джоном Саймоном. Думается мне, он еще даже не догадывается, что на Севере у нас с ним появился собственный уголок, целиком наш, и мы можем распоряжаться им, как хотим. Джон Саймон сейчас будто в каком — то густом тумане, он только и думает, что о горестях Мунли. Я не хочу сказать, что клубок мунлий- ских бед не заслуживает внимания и что философам не стоит призадуматься над ними, но в голове Джона Саймона найдется местечко и для кое — каких других вещей, получше тумана. Кэтрин забудет его, а сам он выкинет из головы Пенбори. И для вашего Дэви еще настанут счастливые денечки!