Всё изменяет тебе - Гвин Томас

Утром ко мне явился Лимюэл. Господа из поместья считают, что мое обличье — чистый позор, сказал он. Если я действительно собираюсь предстать перед ними как некий менестрель, то мне следует менее походить на того барана, из шкуры которого скроен мой кожух. Лимюэл прибавил, что молодая хозяйка поместья, мисс Элен, прислала кое — какие принадлежности одежды к нему в лавку, где они и хранятся; мне надлежит их примерить. Сначала я разозлился и даже заявил Лимюэлу, что либо Пенбори придется удовольствоваться моей бараньей шкурой, либо его гостям — впервые в жизни любоваться голым трубадуром во всей его красе! Но оторопелый вид Лимюэла несколько отрезвил меня, и я вдруг понял, что Пенбори вопреки своему обычному отношению к местным людям, посылая мне эти дары, предназначает меня на роль любимчика и баловня.

Придя с Лимюэлом к нему в лавку, я нашел там пакет и в нем черный костюм такого покроя, какого я никогда раньше не видывал, и рубашку с рюшами, которую мне приходилось встречать разве что на церковных служителях или на плакальщиках по усопшим. Разглядывая это облачение, я подумал: а ведь Пенбори — то, никак, весь предыдущий день затратил на поиски священника одного со мной роста и на то, чтобы раздеть его до нитки — и все только для того, чтоб поприличнее одеть меня к тому времени, когда я на своей арфе буду аккомпанировать его пищеварению и размышлениям.

Я примерил платье. Куртка оказалась тесна и коротка. Я расхаживал по лимюэловской кухне; Изабелла ворковала, как голубка, выражая мне свое восхищение и одобрение, а Лимюэл вприпрыжку забегал то справа, то слева, чтобы лучше рассмотреть меня. Сам я ступал робко, как человек, размеряющий свои движения, пока к нему не вернется способность свободно пользоваться собственными конечностями. Я дошел до холма, чтоб показаться во всем своем великолепии Джону Саймону и его друзьям. Они собрались у садовой калитки миссис Брайер, здесь я был у всех на виду. Окружив меня, они, каждый по- своему, выражали мне свое огорчение и удивление.

— Смотри, Алан, они собираются использовать тебя для каких — то своих делишек, — сказал Льюис Эндрюс. — Этот костюм показывает, по какой дорожке тебя собираются повести. К тому времени, когда ты станешь не нужен Пенбори, тебе не останется ничего иного, как носить кадило за его преподобием отцом Порлеем, который старается отправлять церковные службы на папистский манер.

— А я рассчитываю, что не пройдет и нескольких дней, как я буду по горло сыт вашим Мунли и у меня останется только глубокая отрыжка от него. И она будет наилучшей оценкой всего виденного в вашем поселке. Сегодняшний мой костюм — только одно звено в цепи. Я уже перестаю переваривать то, чем меня здесь потчуют.

Все эти люди пожелали мне удачи на моем новом поприще и попросили меня навострить уши и не упустить никаких ценных сведений насчет Пенбори и его друзей, ни одного намека, из которого рабочие могли бы понять, чего им ждать с наступлением осени. В семь часов я зашагал к Большому дому.

— Когда же я буду играть? — спросил я Джабеца, торопливо уписывая небольшой кекс с вареньем, пока Агнес не было в кухне. Мне не хотелось восстанавливать против себя кухарку, хотя, надо сказать, что, появившись в похоронном костюме и в белоснежной рубашке с рюшами, я сразу поднялся в ее глазах очень высоко.

— Не сейчас еще. Когда настанет время, я в точности скажу тебе, что и как делать. Ты будешь хорошо вознагражден — и за потраченное время и за работу.

— В этом доме все как будто уверены, что они властны все купить за деньги! По сравнению с нами, простыми смертными, у здешних обитателей даже и руки устроены как — то по — особому.

Пока Джабец двигался, я внимательно следил за сосредоточенным выражением его лица, за его усердными и ловкими пальцами, походя устранявшими всякие мелкие неполадки, которых мои глаза не уловили бы за целую вечность. И мне стало ясно, что вся — то жизнь его целиком ушла на воображаемый полет, стремительный и упоительный, хотя в действительности крылья его плотно прижаты к стенкам клетки.

— Вы вполне довольны своей судьбой, Джабец, не правда ли? — спросил я дворецкого.

— Что за глупый вопрос? Конечно, доволен.

— И никогда вас не тянуло вдаль?

— А разве вблизи или вдали бывает что — нибудь лучшее?

— И вы всем довольны здесь?

— Я никогда и ни на минуту не впадал в уныние.

— Вот чертовщина!

— Попридержи — ка свой язык, арфист!

Я жевал кекс, отказавшись от мысли вести с Джабе- пем дальнейшую дискуссию на тему о механике жизни. Ясно, что мы с ним изготовлены на разных машинах. Для него весь земной шар, с его чудесными контрастами величия и ничтожества, не что иное, как пышная булка, свежесть и ароматность которой следует сохранять на потребу господ Пенбори…

Тут дверь со двора приоткрылась и в кухню вошел молодой человек лет двадцати с небольшим. Он был одет в такой же черный костюм, как и я, но вся его изможденная фигура наводила на мысль о какой — то тяжкой болезни. Глаза его горели — не то от страха, не то от вожделения. Руки дрожали. На них надеты были свежепростиранные белые перчатки из какой — то дешевой хлопчатобумажной ткани. Они были слишком широки и, казалось, вот — вот стекут с кончиков его пальцев, как струи разбавленного водой молока. Под мышкой он держал скрипичный футляр.

— Присядь, Феликс! — сказал Джабец. Потом, повернувшись в мою сторону, добавил: — Это Феликс Джеймисон, твой коллега, арфист. Как скрипач, он будет вести главную партию, а тебе на твоей арфе придется только чуть внятно вторить ему. Я сам слышал, как мисс Элен сегодня утром объясняла это Феликсу.

— Вполне справедливое распределение, т— сказал я и, улыбаясь, кивнул Феликсу, чтоб хоть немножко рассеять его страх.

Что бы мне ни пришлось делать напару с Феликсом, я всегда предпочел бы делать это невнятно. Потому что любое членораздельное суждение, даже если оно коснется каких — нибудь пустяков, может вывести беднягу из равновесия. На мою улыбку Феликс не откликнулся, а только вытер лицо носовым платком. Сидя на табурете, который ему пододвинул Джабец, он тихо вздрагивал всем телом.

— Дайте же ему глоток пива1 — сказал я. — Он бледен, как призрак, и выглядит так, будто в каждом кармане у него припасено по обмороку.

Феликс залился смехом — совсем истерически, как девушка.

— Что с ним такое? — спросил я. — Смеяться ему не от чего. Я совсем не шутил насчет обмороков. Так именно он и выглядит. Бледен и как будто просит позволения подержаться за ручку двери, что ведет в покои смерти.

— Это все твоя манера грубо и дико выражаться, арфист, — сказал Джабец. — Она — то и рассмешила Феликса. Ведь он самый милый и приятный из всех мунлийских парней. Уже много лет, как он учится играть на скрипке. Его отец, литейщик, только и мечтает, чтоб Феликс пропиликал себе дорогу, которая уведет его от изнурительного физического труда. Ведь работа на заводе еще и руки его погубила бы. Сегодня он впервые выступит перед мистером Пенбори. А подготовила это дело миссис Боуэн, жена священника, и все потому, что Феликс — сладкопевец и лучший чтец псалмов у мистера Боуэна и, стало быть, его любимчик. Еще только в прошлое воскресенье мистер Боуэн говорил мне, что если Феликс угодит сегодня мистеру Пенбори, то тот может послать его в Аондон — понимаешь, в Лондон, великий город, а там уж и до славы недалеко. Так что сегодня он не только исполнен страхом божьим, нервы у него ходуном ходят. А тут ты еще обрушился на него с своей болтовней о пиве и о ручке двери, ведущей в покои смерти. Это уж слишком, арфист, право, слишком…

— Прости, Феликс, было бы мне известно о твоих чаяниях и затруднениях, я нашел бы какие — нибудь другие слова, что — нибудь ласковое, как летняя ночь, и утешительное, как сама любовь. У меня есть и такие мотивы.

— Я уверен, что он будет иметь успех, — добавил Джабец. — Он прямо колдун по части грустных мелодий. Выцеживает грусть из каждой ноты. Слушая его, прямо обливаешься слезами.

— Вполне допускаю. Он и впрямь выглядит так, будто это не человек, а обертка, в которую завернули самое корневище горя, чтоб сохранить тепло в этой проклятущей штуковине.

Джабец подал нам по стаканчику вина. Вино было дешевое и дрянное, но оно все же согрело меня. Я подался вперед и внимательнее стал разглядывать худое, в нервных желваках лицо Феликса. Почувствовав на себе мой взгляд, он во весь рот осклабился, хотя в глазах его все еще сохранялось выражение легкого испуга. Ясно было, что моя особа, воспринятая сквозь странный нервный трепет, сотрясавший его с ног до головы, была до болезненности нова для него. Моя физическая оболочка казалась ему грубой, несовершенной, отталкивающей. Меня это огорчало, потому что в своем новом костюме я чувствовал себя очень утонченным и ломал себе голову в поисках такой невинной и достаточно приятней темы для беседы, которая дала бы ему отдых от страхов. Минут через двадцать вошел Джабец и сообщил мне, что гости готовы развлекаться.