Тридцать три несчастья - Марина Константинова

Гаврилова мастерски выстрелила пробкой, и бывшие подружки выпили.

— Слушай, это самое, а чего ты тут делаешь? — вдруг дошло до Гавриловой.

— Ну, как сказать… Родственницу подменяю… Понимаешь, она заболела, боится, что место уплывет, — вдохновенно врала Любанька. — А вообще-то, занимаюсь семьей, сына воспитываю…

— Растет пацанчик-то? Сколько ему уже?

— Семь исполнилось.

Выпили за Коляна.

— Знаешь, а я ведь уже второй! — растянулась на складном стульчике Танька. — И ВГИК закончила, правда, заочно, но зато теперь при дипломе.

— Вот это да!.. Молодец, Танюха… Повезло.

— Ну, это как сказать… Пришлось покрутиться.

Пока Любка торговала, другие делали карьеру. Выбиться из вечной девочки с хлопушкой во вторые режиссеры — такой прорыв заслуживал всяческого уважения. Если это кому и удавалось, то под пенсию. А профура Гаврилова умудрилась пристроиться в тридцать пять лет. Любка совсем раскисла. Выпили еще по стаканчику.

— Слушай, это самое, а где у тебя тут писают? — наивно поинтересовалась Гаврилова.

— Да нигде, — Любанька развела руками, — в сад Моссовета бегаю. Днем сортир работает, а ночью — под куст.

— Ну пошли, подруга, а то, это самое, неприятность случится.

Люба заперла киоск, и девчонки, перемахнув через Садовое кольцо, побежали в сад «Аквариум». Быстро устроив свои дела, вернулись в ларек. Но продрогли до костей.

— Люб, а что у тебя тут такой морозильник? — отряхивая с шапки снег, спросила Танька.

— Да Вовка сжег обогреватель, дурак! — в сердцах ответила Любка.

— А это кто?

— Да сменщик мой, козел. Он днем сидит, а я, как рабыня Изаура, по ночам вкалываю.

И тут Любанька с ужасом поняла, что прокололась. Отступать было уже некуда, и она вытащила из-под стула свою недопитую «Столичную», разлила водку по стаканчикам. По молчанию Гавриловой она поняла, что та обо всем догадалась.

— Дай сожрать что-нибудь, а то вырвет, — попросила Танька.

Любка с радостью достала с полки первое, что подвернулось, — финскую селедку в стеклянной банке, и девки молча, прямо руками начали уничтожать нежное филе.

«А ведь даже водку сегодня не окупила», — пронеслось у Любки в голове.

Но ей было уже все равно. Она выставила к окошку табличку с надписью «Закрыто» и вспорола банку консервированных сосисок. Танька по-хозяйски потянулась к овощам.

— Да, Любка, хреновые дела, — хрустя пупырчатым огурцом, честно признала Гаврилова. — Я бы тебя, конечно, сейчас засунула к нам в картину, но, это самое, типаж другой нужен. Сама понимаешь.

С так называемым «типажом» Любанька уже однажды попалась именно благодаря Таньке Гавриловой. Причем попалась роково.

Эта проныра в поисках молодых дарований постоянно крутилась во всех театральных вузах. И вот как-то в ГИТИСе ей попалась на глаза молоденькая третьекурсница Любаня Ревенко. Она была необыкновенно хороша — ядреная русская девчонка с задорным характером и заливистым голосом. И Танька немедленно засунула ее в какой-то бесконечный, тусклый сериал о русской революции. Главную роль роскошной, рефлексирующей барыни играла в картине тогда еще обожаемая Любанькой Нателла Герасимовна, а ей самой достался эпизод — чахоточная певица, исполняющая декадентские романсы.

Куда смотрел режиссер — непонятно, но пышущую красотой и здоровьем Любаньку операторы и гримеры изуродовали до такой степени, придав ей чахлый, изможденный вид, нарисовав наркотические синяки под глазами и затянув в узкий корсет, из которого выпирали все ее «булки», что с тех пор никто ни разу не пригласил ее даже на фотопробы.

С легкой гавриловской руки Любанька начала свою карьеру в кинематографе и сразу же ее закончила. И вот теперь, окоченевшая, несчастная и одинокая, она сидела в ларьке перед «вторым режиссером» Танькой Гавриловой и проклинала свою судьбу.

— Понимаешь, наш Страхов прикопался — дай ему Галку Белякову, и все тут, — тараторила Гаврилова. — А где я ему ее возьму? Она как развелась, так и из театра ушла и переехала, зараза. К тому же лет пять не снималась. На студии, во всяком случае, данных нет. Все мозги мне проел. А я знаю, где ее найти?.. Чего вам, мужчина?! — Танька высунулась в окошко на настойчивый стук. — Сказано же, закрыто! Неграмотные, что ли? Читать не умеете?.. Вот уроды. — Гаврилова хлопнула дверцей и даже не обратила внимания на то, как Любка дернулась к окошку.

«A-а… плевать…» — устало подумала Любка, но вдруг что-то зашевелилось у нее в мозгу, от какого-то чумового предчувствия заколотилось сердце:

— А знаешь, Тань, я знаю, где ее искать. Мы же с Галкой однокурсницы. Созваниваемся иногда, — тихо сказала Любаня.

— Ну ты даешь! — Танька полезла в сумку, достала блокнот и ручку. — Диктуй!

Но Любаня не торопилась. Она не спеша вытерла салфеткой руки, разлила оставшуюся водку по стаканам, закурила.

— Да она скрытная такая стала, нелюдимая. Прямо не знаю… Как Альберт ее бросил, замкнулась в себе. Она, наверное, и говорить-то с тобой не станет.

— А с чего это не станет? — возмущенно фыркнула Гаврилова. — Корона с ее башки давно свалилась, тоже мне, прима! Между прочим, партнеры — Харатьян и Певцов. Страсть, любовь, десять съемочных дней в Израиле. По двести баксов за смену! Вот прямо так и откажется! Тоже мне, звезда, блин! Наливай!

— И то правда, давай-ка дернем, а то совсем замерзаю.

Пока Танька пила, закусывала сосиской, а потом закуривала, Любка решилась:

— Я ей завтра позвоню. Меня она выслушает. Я ее уговорю. Но есть план. Слушай внимательно…

Через три дня Галка Белякова подписала договор, якобы устроенный Любаней, а еще через неделю из своего аванса она заплатила Любке двадцать процентов от гонорара, десять из которых та честно отдала Гавриловой.

Глава 17

Двести долларов были, конечно, существенной прибавкой, но общей картины это не меняло. Обещанные Леркой Галдиной «золотые горы» оказались всего лишь прожиточным минимумом, которого едва хватало только на то, чтобы прокормить семью из трех человек. Но приступить к осуществлению задуманного ею плана Любка пока никак не решалась. Она терзалась сомнениями и, главное, не чувствовала в себе уверенности, ее одолевали страхи и нехорошие предчувствия. А денег хотелось до зарезу!

Ее не покидала мечта найти как-нибудь на улице черную холщовую сумку, набитую долларами. Она прямо так и видела ее перед собой — именно черную, именно холщовую. Идет Любанька по дороге, и вдруг — бац! — лежит в сугробе заветная сумка. Любка поднимает ее, отряхивает от снега, открывает… А она набита долларами! Но пока под ноги попадались лишь пивные крышки, похожие на медяки.

Как-то в конце января, после очередной ночной смены, немного отогревшись в метро, в предрассветной тьме и промозглом холоде, Любаня брела привычным маршрутом по Первомайской улице домой.

Трамваи в восемь утра ходили с интервалом в полчаса, и, чтобы не окоченеть в ожидании, Любанька всегда шла от метро пешком. Пройти надо было без малого две остановки, и злополучный трамвай настигал ее, как правило, когда она уже сворачивала в свой переулок.

Глаза закрывались, от выпитой водки шумело в голове, ноги, превратившиеся в две отекшие сосульки, отзывались нестерпимой болью при каждом шаге.

В подъезде она не выдержала, сняла опостылевшие промокшие сапоги и в одних носках поднялась к квартире.

Кирилл уже уехал в банк, Колян болел, и его три дня назад забрала к себе Дина Григорьевна.

Любка наслаждалась одиночеством.

Она включила в ванной горячую воду и, пока ванна наполнялась, напихалась холодной картошкой прямо из кастрюли. Увидела на столе записку: «Как появишься, немедленно позвони!»

С трудом раздевшись, она подхватила телефон и поплелась в ванную.

Минут десять она просто блаженно отмокала, не думая ни о чем. Затем глаза как-то сами собой закрылись, она увидела свою любимую черную холщовую сумку. Долгожданное тепло разливалось по телу. Она засыпала. Жужжал телефон, полотенце упало в воду и, намокнув, мягко обволакивало ее ноги, но все это было неважно — хрустящие доллары сыпались прямо на снег, а она все подбирала их, подбирала… Вот только проклятый телефон был таким настойчивым, все трещал и трещал, мешая ей пересчитывать зеленые купюры.

— Алло, — слабым голосом откликнулась Любаня.

— Солнышко! Ты дома? — бодро поинтересовался Кирилл.

— Да… — ответила Люба как с того света.

— А я звоню, звоню. Ты почему трубку не снимаешь?

— Я сплю…

— Я же тебе записку оставил! — возмутился на том конце Кирилл. — Сначала позвонила бы, а потом уж заваливалась.

— Да… Хорошо…

— Что хорошо?! Опять нажралась?

— Кирюша, я сплю… — У Любки не осталось сил, чтобы обидеться.

— Черт с тобой, спи, — угомонился Кирилл. — Позвоню в четыре. К шести будь готова. Я заеду за тобой. Сегодня работаем.