Холодные и теплые предметы - Ирина Кисельгоф

– У тебя и дома нет.

Лицо Димитрия стало угрюмым, в его шкале ценных приобретений и в его гордыне оказалась брешь.

– Я оставил дом жене и детям.

– Сколько детей?

– Двое.

Он никогда не говорил о детях, словно они не существуют. Я даже не знаю, встречается ли он с ними. Я роюсь в его вещах, так же как и он в моих. Око за око, шпионаж за шпионаж. Имеющий уши да услышит, имеющий глаза да увидит. Это поможет выжить в борьбе за жизнь, в том числе в офисной борьбе. Офисная борьба – тоже борьба за жизнь, потому что жизнь – это комфортное место под солнцем. Или под офисной лампой, как вам больше нравится.

Недавно Димитрий распорол подкладку моей косметички; даже не представляю, что он там искал. Зачем на плечах он носит голову? У нее орнаментальное назначение, не более. Я представила Димитрия всадником без головы и посмеялась.

Я нигде не видела фотографий его детей. Если бы он о них не сказал, я бы о них не узнала.

– Покажи их фотографию, – пристала я, чтобы отвлечь от неправомочных мыслей о браке и затушить доминанту ревности.

– У меня есть только старая.

Он отправился ее искать, перерыл все и не нашел. Со стороны я наблюдала за его отцовскими чувствами. Не хотела бы я, чтобы моим отцом был Димитрий. Мой отец помнит обо мне все время. Но родительская любовь меня временами допекает. Ее слишком много.

Я успокоилась, он забыл о ревности – так же, как и об отцовских чувствах. Но не тут-то было. Не найдя фотографии, он разозлился и вспомнил обо мне. Он стал закипать паровым котлом, я обняла его обеими, здоровыми руками и прижалась всем телом. Он слегка отошел, доминанта ревности заместилась доминантой половой охоты. Но Димитрий, как и я, всегда действует по плану. Если я плохо себя веду, меня надо отодрать. Без членовредительства. Сейчас я это позволяю. Ему приятно, а я получаю качественный секс. Моя гордыня не страдает, я законопатила эту брешь. Все счастливы и довольны, сплошной хеппи-энд. Так мы с Димитрием и живем: он мне – оброк тряпками и цацками, я ему – барщину своим целомудрием. Денег я у него принципиально не беру, моя гордыня этого еще не позволяет.

В переносном смысле мне не хватает воздуха в наших отношениях. Я погрузилась в них, как в трясину, по самую макушку. Так глубоко, что и не выплыть.

– Петр Первый отрезал Анне Монс голову, – сказал мне Димитрий. – И положил в банку со спиртом, чтобы всегда была перед его глазами. Говорят, и после смерти она оставалась красивой.

– К чему это? – спросила я.

– Ты моя, – ответил он. Членораздельно, по слогам.

Мне стало не по себе. На меня в полутьме комнаты смотрели чужие глаза, в которых радужка сливалась со зрачком. Черная бездна в оправе из белой склеры.

– Моя, – повторил он.

Мне хотелось унять свое сердце, а оно уже пульсировало безумным, неистовым комком внизу живота. Так мое сердце за меня и ответило:

– Я согласна.

Я лежала и думала о своем раздвоении личности. Почему я здесь? В одной постели с тупым мужиком, которого презираю? У меня есть святая миссия спасать Шагающего ангела. Что мне мешает это сделать? Моя собственная похоть? Так думать о себе было противно, потому я постановила: моя преданность Ленке слишком велика. Я хороший человек.

Я закрыла глаза. Передо мной из ниоткуда, из темноты моих закрытых век явился Шагающий ангел. Он смотрел на меня своими синими глазами, из их синих рам вылетали сиреневые протуберанцы. Они искрились высоковольтным радужным огнем, прожигая меня насквозь. Моя кожа вспыхнула в одно мгновение, и я сгорела дотла на собственных глазах. Мое сердце треснуло от жара и развалилось на куски дымящегося мяса под узбекским названием дамлама.

Мне стало страшно до смерти. Мои ладони вспотели и похолодели; так бывает, когда я напугана до потери самоконтроля. Я незаметно вытерла их о простыню. И все поняла. Вселенная Шагающих ангелов и святых не предназначена для таких, как я. Она опасна для таких, как я. Чужая вселенная живет по непонятным законам параллельного мира. Мне их никогда не понять. От чужого мира надо держаться подальше. Надо держаться за таких, как я. И все будет хорошо. Все-все.

Димитрий присвистнул носом во сне. И я рассмеялась. Рассмеялась чужим смехом, непохожим на мой. От него было горько во рту. А может, это мой обычный смех. Просто я никогда не слышала его со стороны.

Мне на сотку позвонила Ленка.

– Я звоню просто так. Соскучилась, – сказала она и замолчала.

У меня испортилось настроение. Моментально. Меня выдернул из моей жизни человек из параллельного мира.

– Давай я перезвоню тебе на городской, – с фальшивой предупредительностью предложила я.

Она согласилась, я перезвонила.

– Я одна. – Ленка снова замолчала.

– Что с Игорем? – Я еле выдавила его имя.

– Он на работе.

Я знала, что к Ленке никто не заходит из друзей. Все отпали, как только она серьезно заболела. С хроническими больными тоскливо и скучно. С ними не знаешь, что делать и о чем говорить. Они не вписываются в обычную жизнь здоровых людей, занятых деланием, оплакиванием и празднованием своей обычной жизни. Мне нужно было отпасть, как остальным, но я не могла сделать это напрямую и сразу.

– Я к тебе приду.

– Когда? – обрадовалась она.

– Скоро, – пообещала я, проклиная себя.

Я решила не называть мужа чужой женщины Шагающим ангелом. Я удалила из лэптопа заставку с его изображением. Невозможно видеть его каждый день и не помнить о чужой жизни посторонних людей. Я пришла к ним домой и встала перед обшарпанной дверью. Мне так не хотелось входить. Я стояла перед дверью и хотела сбежать. Я не обязана приходить именно сегодня. Я могу прийти в другой раз. Я бы сбежала, если бы по лестнице не поднялся Игорь.

Он открывал дверь своими ключами, я дышала запахом крыльев. Никто не знает, что значит любить. Каждый понимает это по-своему. Некоторые не понимают всю жизнь, до самой смерти. Им повезло или нет? Они умирают счастливыми или, напротив, несчастными? Невозможно даже понять, любишь ты или нет. Может быть, ты обманулся? И через день, месяц, год тебя будет тошнить от его запаха. Или тебя будет тошнить от самого себя. Если бы я знала это тогда, я ни за что не вошла бы в чужой параллельный мир.

Игорь, как и я, не хотел, чтобы я приходила. Я поняла это без труда. Даже самоубийце в последний момент хочется вернуться на крышу высотки. Жизнь шутя ломает планы. Даже к тем, кто всегда жил по плану, она вдруг поворачивается другим боком. Жизнь бесцеремонно втискивается в саму себя и лезет напролом через саму себя.

Ленка обрадовалась мне и протянула руки. Я едва их пожала. Рукопожатие вместо сакрального поцелуя. В этот момент самой подходящей была бы фраза «Радуйся, ребе». Тот, кто ее сказал, подразумевал: я пришел тебе сказать, что наступает время выполнения твоего предназначения. Ты переходишь на виртуальный уровень. Мы будем помнить о тебе. Особенно я. Всю жизнь и после жизни. Аминь. Тот, кто сказал эту фразу, выполнял свою миссию так, как он ее понимал или как ему было велено параллельным миром или его миром. Какая разница? Какую миссию выполняла я? Спасала Шагающего ангела или себя? Или что?