Холодные и теплые предметы - Ирина Кисельгоф

Мне дали больничный, хотя я могла ходить на работу. Димитрий чувствовал свою вину. Он поселил меня в своей квартире, дабы его прислуга могла ухаживать за леворуким инвалидом. Я пыталась оградить его от такой чести, но тщетно. Чувство его вины было безгранично. Он подарил мне колье из черного жемчуга с черным бриллиантом и серьги к нему. Колье стало реинкарнацией Толикова колечка с блестящим камушком. Наконец-то я его получила!

Прислуга носила мне завтрак в постель, при том, что я ненавижу крошки на простынях. Я завтракала и заставляла прислугу менять постельное белье без промедления, даже если крошек не наблюдалось. Я заставляла прислугу делать все безукоризненно и без промедления. С моим появлением прислуга узнала, что такое дедовщина. С появлением дедовщины квартира Димитрия превратилась в образцово-показательную. Его гардероба дедовщина не коснулась.

Когда моя правая рука вернулась в рабочее состояние, Димитрий на всякий случай поинтересовался:

– Будешь меня слушаться? Всегда и во всем?

Я утвердительно кивнула. Как и Ницше, я считаю, что пастуху всегда нужен свой баран-передовик, чтобы самому при случае не стать бараном.

Димитрий был счастлив, но в его бочке меда была одна ложка дегтя. Бедная дурочка его не простила. Самое смешное, Димитрий будто забыл, как я крупными буквами, черным по белому напечатала ему жизненное послание, что держу его за идиота.

Не знаю, есть ли на свете доминанта, которая может заместить в моем подсознании реинкарнацию Толика. На свете есть психотерапевты и психологи. Но делать достоянием гласности темную сторону моей натуры? Увольте! Я не знаю ни одного психотерапевта или психолога, который хранил бы тайну своих клиентов. Огромный город, в котором я живу, слишком маленький для моей тайны. Здесь все друг друга знают по цепочке, опоясывающей круг людей, с которыми я общаюсь. Все на свете скованы одной цепью – условными единицами и круговым нападением ради божественной нирваны, имя которой «власть». Путь к нирване требует расплаты унижением, перенесенное унижение трансформируется в дедовщину. Растоптать ближнего своего? Запросто! Дайте только повод.

Глава 7

У меня ужасное настроение. То самое, которое налипает тонким слоем грязи и которое трудно отскрести. У меня умерла больная Верникова. Тяжелая больная. Она могла умереть, а могла и не умереть. Я таких больных вытаскивала, а сегодня не смогла. Что я сделала не так? В чем ошибка? Во мне самой или в Верниковой? Я на сто рядов проверила все и вся. Подкопаться вроде не к чему. Все сделано как положено. И все равно покоя нет. От меня только ушел ее муж. Даже не помню, что я ему говорила. Он все время молчал. Не задал ни одного вопроса. Ненавижу молчунов! Терпеть не могу! Перед ними оправдываешься, хочешь ты этого или нет. Лучше нормальные люди с нормальными эмоциями. С ними легче. Муж Верниковой так и ушел из моего кабинета молча, тихо закрыв за собой дверь. Что он будет делать? Как жить?

Я смотрела в окно. За стеклом был больничный сад. Обычный сад, как во всех старых больницах. Старые деревья, давно не стриженные кусты и никаких цветов. В муниципальных больницах должность садовника не предусмотрена. Некрашеные скамейки тонули в траве. Прямо перед глазами парочка. Он и она. Он в больничной одежде, а она его любит. Несложно заметить. Я думаю о смерти, а они целуются. Целуются, забыв обо всем на свете. Им плевать на смерть, на случайных соседей, на болезнь, на больных, на меня. Меня вдруг пронзила острая, черная зависть. Она прошлась по мне острым ножом от макушки до пяток.

С чего я вдруг вспомнила? Я вспомнила, как готовилась к летней сессии. Я была очень прилежной студенткой. Стопка учебников от корки до корки. Оценка «хорошо» означала для меня позорный провал. Я читала проклятые учебники и смотрела в окно на широкую улицу. По ней шли смеющиеся люди, даже те, кто был в одиночестве. Все торопились отдыхать. Начиналось лето. Такое короткое время свободы, раздолья и воли. Время жаркого солнца. Время обжигающего песка и синего моря до белой, соленой корочки на коже. Я читала учебники, а все были на воле вольной. Я в добровольном заключении, а они на свободе. Такая несправедливость, что плакать хочется. Даже сейчас.

– Депресняк?

Я услышала за собой голос Месхиева.

У меня? У меня депрессий не бывает, милый мой. У меня все отлично. Дай бог каждому!

– Что-нибудь нашел? – я обернулась к нему.

Я дала историю Верниковой Месхиеву. На всякий случай. Вдруг я что-нибудь пропустила? У меня мог просто замылиться глаз. Месхиев отличный врач, опыта и знаний хватит на десять врачей. Он даст хороший совет и не будет трепаться. Это мне на руку. Кто предупрежден, тот вооружен.

– Все нормально. Ты все делала правильно. От судьбы не уйдешь.

– Ты о ком?

– О Верниковой.

– Не уйдешь так не уйдешь, – вяло ответила я.

– Брось. У каждого врача так бывает. На всех нервов не напасешься. Себя жалеть надо.

– А ты как не напасаешься?

– Пью, – коротко ответил Месхиев. – И то не всегда. Жалею. В смысле себя жалею. – И он захохотал: – Пойдем ко мне. Коньяку плесну.

Я достала коньяк из сейфа, и мы с Месхиевым плеснули. Хорошо плеснули. Прямо в моем кабинете. Месхиев ушел, я бросила взгляд в окно. На утонувшей в траве старой некрашеной скамейке сидела любящая девушка. Она тихонько перебирала волосы своего парня. Он спал, положив голову на ее колени. Вот такая история. Короткая и простая.

Другими словами, у них своя история, у меня своя. Какая есть.

Вечером мне предстояло идти на барщину, очередную собирушку. А меня все раздражает. Сил нет.

– Почему ты такая хмурая? – поинтересовался Димитрий.

– Пытаюсь сбалансировать твою радость, – огрызнулась я. – Для симметрии.

– Что случилось?

Может, выговориться? Наклеить на другого свой слой грязи? И вылечиться…

– У меня умерла больная, – неохотно сказала я.

– Бывает.

Что бывает? Где бывает? Господи, почему я не стала экономистом? Никакой ответственности. Это даже не бухгалтер. Занималась бы сейчас дуракавалянием за хорошие деньги. Ни забот, ни хлопот.

– Не бери в голову. Сейчас отвлечешься.

Отвлекусь! Ты хоть раз с родственниками своего умершего больного разговаривал? Что ты вообще понимаешь?

– Ты хоть раз заваливал важный проект? Если да, то отстань! И не трогай меня руками!

Неожиданно я поняла, что совсем не знаю Димитрия. Мы вообще не говорим с ним. Ни о чем. Только «да», «нет» и секс. И все. Эпоха неолита в двадцать первом веке. Крутой виток в первобытное прошлое без наскальных рисунков. В общество, где все изъясняются междометиями и жестами. Общество, где этого вполне довольно. Или, напротив, может быть, это крутой вираж в будущее андроидов, запрограммированных на «да», «нет» и секс. Классно! А зачем, собственно, знать друг о друге больше, если естественная ниша наших отношений – только секс? Да мне и не нужно знать его лучше. Что он может мне дать, чего я не знаю? Ничего. Какая тоска! Беспросветная.