Юность без Бога - Эдён Хорват

Я не могу сдержать улыбки.

Он смотрит на меня почти что с неприязнью.

— Вы правы, — говорит он, — человек предполагает, а Бог располагает. Пока мы тут нервничаем, что не клюет — может быть, он уже где-то барахтается в сети.

— В сети?! — Я потрясен.

— Ну, улыбайтесь, — слышу я голос Цезаря, — вы вот все говорите только о невиновной девочке, а я думаю еще и о мертвом мальчике.

Я настораживаюсь.

О мертвом мальчике?

Ах да, Н., о нем-то я совсем и забыл.

Я думал обо всех. Обо всех, даже иной раз о его родителях. Тоже, правда, без особой нежности, но о нем — ни разу. Никогда. Мысль о нем больше ни разу не приходила мне в голову.

Да, этот Н.!

Этот убитый. Камнем.

Тот, которого больше нет.

Призрак

Выхожу из «Лилии».

Быстро иду домой, и мысли об Н., которого больше нет, уже не оставляют меня.

Они сопровождают меня ко мне в комнату, в мою постель.

Мне надо спать.

Хочу спать.

Только уснуть не могу.

Снова и снова я слышу Н., который говорит: «Вы совсем забыли, господин учитель, вы ведь тоже виноваты, и вы ведь приложили руку к моему убийству. Кто тогда вскрыл шкатулку: я или вы? Разве я вас не просил тогда — помогите мне, господин учитель, я же ничего на самом деле не сделал — но вы хотели внести свои поправки в расчеты, значительные поправки. Знаю, знаю, да и что теперь говорить, дело прошлое».

Да, что теперь говорить, дело прошлое.

Часы идут, но раны остаются.

Все скорее бегут минуты.

Они пролетают мимо меня.

Вот начинают бить часы.

«Господин учитель, — снова слышу я голос Н., — помните тот урок прошлой зимой, мы проходили тогда средние века, и вы рассказывали, что палач, прежде чем приступить к казни, всегда просил у преступника прощения, за то, что должен причинить ему великую боль, потому что вина искупается только виной».

Только виной?

И я думаю: разве я — палач?

Мне нужно у Т. просить прощения?

И меня не оставляет одна мысль…

Я встаю.

— Куда?

— Куда угодно, только б подальше отсюда.

— Стой!

Он стоит передо мной, Н.

Я не могу пройти сквозь него.

Голоса больше не слышно.

У него нет глаз, но он смотрит на меня в упор.

Я включаю свет и начинаю разглядывать абажур.

Он весь в пыли.

Все думаю о Т.

Приплывет он на наживку или?..

И вдруг Н. спрашивает:

— Почему вы думаете только о себе?

— О себе?

— Вы все время думаете о рыбе. Но теперь, господин учитель, вы и рыба — одно и то же.

— Одно и то же?

— Вы же хотите поймать ее — разве не так?

— Да, конечно, но почему я и рыба — одно и то же?

— Вы забыли про палача, господин учитель, про палача, который просит у убийцы прощения. В тот сокровенный час, когда одна вина искупается другой, палач сливается с преступником в одно существо, убийца каким-то образом растворяется в палаче, вы понимаете, господин учитель?

Да, я постепенно начинаю понимать.

Нет, сейчас ничего больше знать не хочу!

Я боюсь?

— Вы уже могли его поймать, но отпустили еще поплавать. Вы даже начинали ему сочувствовать…

— Да, у его матери совсем нет для него времени…

— Но вам надо подумать и о моей матери, и, в первую очередь, обо мне! Если вы ловите рыбу не из-за меня, а ради девочки, ради девочки, о которой вы тоже перестали думать…

Я прислушиваюсь.

Он прав. Я о ней больше не думаю.

Вот уже сколько часов.

Как она на самом деле выглядит-то?

Становится все холоднее.

Да я едва ее знаю…

Ах да, ну, конечно же, однажды я видел ее всю, но то было при свете луны и небо было покрыто облаками. Какие же у нее волосы? Темные или светлые?

Смешно, но я этого не помню.

Мне холодно.

Все уплывает…

А на суде?

Помню только, как она мне тогда кивнула, перед тем как рассказать правду, тогда-то я и почувствовал, что должен о ней позаботиться.

Н. настораживается.

— Она вам кивнула?

— Да.

И я вспоминаю ее глаза.

— Господин учитель, но ведь у нее совсем не такие глаза! У нее маленькие, хитрые, бегающие, вечно все высматривающие, на самом деле у нее вороватые глаза!

— Вороватые глаза?

— Да.

И вдруг он делается удивительно торжественным.

— Глаза, которые на вас смотрели, господин учитель, это были не глаза девочки. Это были другие глаза.

— Другие?

— Да.

Лань

Среди ночи раздается звонок в дверь.

Кто там?

Или мне показалось?

Нет, вот опять звонят.

Вскакиваю с кровати, набрасываю халат и выбегаю из комнаты.

Снаружи стоит хозяйка, заспанная и растрепанная.

— Кто пришел? — спрашивает она встревоженно.

— Кто там? — спрашиваю я через дверь.

— Уголовная полиция!

— Иисус-Мария! — в ужасе вскрикивает хозяйка. — Что же вы натворили, господин учитель?

— Я? Ничего.

Полиция входит — двое полицейских. Спрашивают меня.

— Так точно, это я.

— Нам нужно кое-что уточнить. Одевайтесь, поедете с нами.

— Куда?

— Все вопросы потом!

Я торопливо одеваюсь — что происходит?

Потом сажусь в авто, полицейские все так же молчат.

Куда мы едем?

Красивые дома сменяются неказистыми. Проезжаем бедные кварталы, попадаем в район роскошных вилл.

Мне становится страшно.

— Господа, — спрашиваю, — во имя Господа Бога, что же происходит?!

— Все вопросы потом!

Вот и конечная остановка, едем дальше.

Ну да, теперь я знаю, куда лежит наш путь.

Высокие ворота открыты. Мы въезжаем внутрь, никто нас не останавливает.

В холле полно народу.

Я узнаю старого привратника и того слугу, который провожал меня в розовый салон.

За столом сидят высокий полицейский чин и секретарь, составляющий протоколы.

Все смотрят на меня враждебно и испытующе.

Что же я натворил?

— Подходите ближе, — говорит мне высокий полицейский чин.

Я подхожу ближе.

Чего от меня хотят?

— Нам нужно задать вам один вопрос. Ведь вы хотели вчера говорить с милостивой фрау… — Он указывает направо.

Смотрю туда.

Там сидит дама в длинном вечернем платье, ухоженная и элегантная… Ах, мать Т.!

Смотрит на меня с ненавистью. Почему?

— Итак, отвечайте же! — слышу я голос полицейского.

— Да, — отвечаю я, — я хотел поговорить с милостивой фрау, но у нее для меня не нашлось времени.

— А что вы хотели ей рассказать?

Я запинаюсь… но это не имеет смысла!

Нет, я не хочу больше лгать!

Ведь мне уже была видна сеть.

— Я только хотел сказать милостивой фрау, — медленно начинаю я, — что у меня есть определенные подозрения насчет ее сына…

Я не продолжаю, мать Т. вскакивает.

— Ложь! — выкрикивает она пронзительно. — Все это ложь! Это он виноват, только он! Он довел моего сына до смерти! Он, он!

До смерти?

— Что происходит?! — кричу я.

— Тихо! — прикрикивает на меня полицейский.

И тогда я узнаю, что рыба попалась в сети. Его уже вытащили на берег и больше он не дрыгается. Все кончено.

Час назад, вернувшись домой, мать нашла у себя на туалетном столике записку. «Учитель довел меня до смерти».

Мать кинулась в комнату Т. — он исчез. Она подняла весь дом на ноги. Обшарили всё, ничего не нашли. Обыскали парк, кричали «Т.!» и снова — «Т.!» Ответа не было.

Наконец его нашли. У канавы.

Там он и повесился.

Мать Т. смотрит на меня.

Не плачет.

Она не умеет, вдруг приходит мне в голову.

Полицейский протягивает мне записку.

Клочок бумаги с оборванным краешком.

Внезапно меня осеняет: может, он написал еще что-нибудь?

Смотрю на мать Т.

— Это все? — спрашиваю у полицейского.

Мать отводит взгляд в сторону.

— Да, все, — отвечает полицейский. — Объясните, что вы хотите этим сказать?!

Мать Т. — красивая женщина. Декольте у нее сзади глубже, чем спереди. Наверняка ей никогда не пришлось испытать, каково это — когда тебе нечего есть.

На ней элегантные туфли, а чулки такие тонкие, как будто их вовсе нет, а вот ноги у нее толстые. А что это за запах? Наверняка у нее дорогой парфюм… Но совершенно неважно, чем она душится.

Если бы у папы не было концерна, мама бы пахла только собой.

Вот она смотрит на меня почти насмешливо.

Два прозрачных круглых глаза…

Что сказал Т. в тот раз, в кондитерской?

«Но, господин учитель, у меня же глаза не рыбьи, у меня глаза лани, и моя мама тоже всегда так говорит…»

А он не говорил, что глаза у них похожи?

Уже не помню.

Не свожу взгляда с его матери.

Ну погоди у меня, ты, лань!

Скоро выпадет снег, и тебя потянет к людям.

Но я прогоню тебя обратно.

Обратно в лес, где снег метровой глубины.

Где ты закоченеешь на трескучем морозе…