Сошел с ума - Анатолий Афанасьев

— Зачем вам это было надо? — не удержался я. — Вы что, бедствовали?

Самолет неумолимо приближался к Москве, мы уже плотно поужинали, и меня слегка растрясло. Но против ожидания, я чувствовал себя бодро. И спросить хотелось совсем о другом. Трубецкой был намного моложе меня, ум его был устроен иначе, и, наверное, он бы ответил, если бы захотел. Но я не спросил, постеснялся.

— Не понимаешь?

— Нет, не понимаю. Неужто деньги значат так много, что ради них можно идти на все?

— Деньги для меня вообще ничего не значат. И вот что, Мишель, не хандри. В эту историю ты влип случайно. На Полину запал. Не кори себя. Она стоит того, чтобы рискнуть. Тебе, можно сказать, повезло.

Доверительность его тона меня не обманывала. Конечно, у него на уме было что-то такое, о чем мне вовек не догадаться.

Прелестная, юркая, как солнечный лучик, стюардесса подала напитки. Я взял апельсиновый сок, Трубецкой — коньяк.

— Хорошо, — сказал я. — Но если вы с Полиной хапнули целое состояние, то зачем вам эти так называемые фамильные драгоценности? К чему такая спешка?

Трубецкой, сквозь сигаретный дым, вглядывался, казалось, прямо в мою душу, меланхолически при этом улыбаясь.

— Помнишь Гоголя, писатель?

— Николая Васильевича?

— Помнишь Тараса Бульбу?

— Ты это к чему? — не хотел, но сорвался на «ты».

— Он вернулся за трубкой, а его привязали к дубу и сожгли. Жизнь против трубки. Скажешь, глупо? Нет, Мишель, разумно. Это гениальный штрих. Если бы он не вернулся за трубкой, он бы свою натуру предал. Тогда Гоголю пришлось бы писать другую историю… Здесь тот же случай. Если оставлю камешки Циклопу, очко сыграет, значит, буду такой же шавкой, как все. Не в бабках дело, Миша, нет, не в бабках. Действительно, кинул я его на много нулей, но воришкой буду мелким, как он сам. У тебя дети есть?

Переход был неожиданный, но я ответил без заминки:

— Дочка.

— Сколько ей?

— Двадцать четыре годика.

— Замужем?

— За прохиндеем.

— Ну вот и славно. За меня отдашь? Без приданого возьму.

В манерах Эдуарда Всеволодовича, в его смуглом лице было нечто такое, что заставляло относиться всерьез ко всему, что он говорил, ко всякой то есть ерунде, и лишь время спустя я ловил себя на том, что угодил в какую-то точно расставленную интеллектуальную западню. Для такого самоуверенного, знающего себе цену человека, как я, довольно унизительное ощущение. На сей раз я спохватился даже несколько позже обычного.

— Эдуард, ответь честно, ты принимаешь меня за обыкновенного пожилого недоумка?

Трубецкой никогда не задерживался с оценкой ситуации.

— Хорошо, что ты об этом спросил, Мишель. Возможно, нас с тобой не сегодня завтра снимут, как двух куропаток, поэтому лучше заранее выяснить кое-что. Хотя не знаю зачем… Нет, Мишель, я не считаю тебя недоумком. Чтобы уважать, для меня достаточно, что Полина тебя выбрала. Она в мужиках не промахивается. В тебе, если хочешь, есть этакая душевная девственность, заторможенность, которая, может быть, выше всякой доблести… Но ведь и я не тот, за кого ты меня принимаешь, Мишель, я же дворянин. Дворянин может быть гангстером, но не подонком. Как историк, ты же это знаешь.

— Сейчас много дворян развелось, — согласился я. — Все вчерашние партбоссы оказались дворянами. Вплоть до Бориса Николаевича. Он теперь барон. Плюс все банкиры: поголовно графы и князья. Ну, те, кто в ларьках торгует, конечно, помельче, на графьев не тянут, но в пределах виконтов уверенно держатся…

— Коньяку действительно не хочешь?

— Пагубная привычка пить среди дня.

Стюардесса распорядилась в микрофон, чтобы пристегнули ремни. Самолет заходил на посадку. Москва открылась внизу серым, бледноглазым пятном…

Расстались на аэродроме. Все инструкции запечатлены в голове. Денег — полны карманы: франков, долларов, рублей. Как-то очень скоро я привык к тому, что нет необходимости их считать.

Сел в такси и поехал в гостиницу «Россия», где был забронирован номер. Таксист, покосясь на мой кремовый костюм, заломил несусветную цену, в ответ я лишь холодно кивнул. Уже в пути водила осторожно осведомился:

— Без багажа, выходит, прибыли?

— Именно так.

Небольшой кожаный чемодан, который я небрежно швырнул на заднее сиденье, ясное дело, не подходил под это определение. Туда же запулил шикарную лайковую куртку. Улетал бедняком, прибыл барином. Надолго ли?

Москва встретила смутной погодой. Тусклое небо в наволочке непролившегося дождя. Но — тепло, около двадцати градусов.

Номер получил на десятом этаже, обычный одноместный — с душем и полуванной. В Париже гостевал побогаче. Я еще в машине прикинул, что все инструкции Трубецкого выполню, но одну, самую главную, нарушу. Он несколько раз повторил, чтобы я не думал соваться домой. Образно выразился, сказал: если не хочешь, чтобы уши сразу отрезали. Я понимал, что он прав. Но он был человеком свежего поколения, дворянского, и, разумеется, не мог сознавать, что значит для советского гражданина своя собственная, горбом нажитая квартира. Это ведь не просто место проживания, это скорее символ либо укрепы, либо слабости, промежуточности положения в мире. Мои родители так и состарились, не зная, что это такое — собственная квартира, а лишь до последнего вздоха мечтая о ней.

Чтобы советский человек хоть одним глазком не глянул на взорванный символ своего бытия — такого быть не может. Поэтому я спорить с Трубецким не стал, но из номера первым делом позвонил инженеру Володе.

— Ты где? — спросил он. Голос трезвый, но похмеленный.

— Я опять в Москве… Ну как у вас?

Он-то понял сразу.

— У нас нормалек. Квартира опечатана.

— Давно туда ходил?

— Позавчера, кажется. Как чувствовал, что вернешься.

— А еще разок можешь сбегать?

— Ты приедешь?

— Если все чисто, приеду.

— Чего купить?

— У меня все с собой.

Я назвал ему номер телефона в гостинице, и через десять минут он перезвонил. Доложил: на двери пластилиновая печать, но все равно дверь придется менять. Петли и косяки разворочены, общий вид неказистый.

— Жди! — сказал я.

Но, прежде чем ехать, позвонил дочери. Нарвался на зятька. Как же его зовут, черт побери?! Ах, да, Антон! Удивительно, но характерный, грубовато-настырный тембр его голоса не вызвал у меня привычного мгновенного раздражения. Правда, я и раньше иногда думал про него: бедный мальчик! Возможно, думал я, все его бычарские повадки — патологическая самоуверенность, наглая ухмылка, напористость — всего лишь вынужденная маскировка, дань времени, заставляющего оборачиваться к ближнему исключительно звериным оскалом (иначе задавят), а под этим скрывается нечто иное — ранимое, хрупкое, как у всех людей. Ведь нельзя же представить, что моя добрая, утонченная девочка влюбилась просто в тупую гору мышц.

— Антон, позови Катеньку, пожалуйста.

— Кого? — это у них один из так называемых приколов: надо или не надо — переспрашивать. Действительно, нервирует.

— Катеньку позови, пожалуйста.

— Катюха! — по-блажному заревел зятек. — Папахен требует! Срочно!

В Катином нежном, родном голосе неподдельная обеспокоенность:

— Папа, ты где пропадаешь? Никто не может до тебя дозвониться.

Никто — значит, ее матери зачем-то понадобился. Да уж понятно, зачем. С деньжатами туго. Почти единственный повод, по которому Ирина оказывает мне честь звонком. О, эти гордые просьбы — вообще целая запоздалая поэма в наших с ней отношениях.

— Отъезжал ненадолго. Да я и сейчас не из дома звоню. Там затеял небольшой ремонтик.

— Какой ремонтик, папа? Ты же в прошлом году ремонтировал.

— Ну по мелочам кое-что… Косметика… Как твои дела?

Дела у нее были такие, о которых она не могла говорить по телефону. За последние несколько месяцев это случалось третий раз. Три раза она не могла говорить со мной по телефону и сделала потом три аборта. То есть, пока два. Я, конечно, психанул. Только что испытанное сочувствие к зятьку рассеялось в дым.

— Передай своему животному, — сказал я, — когда-нибудь не выдержу и набью ему морду.

— Папа, ну он-то при чем?

— А-а, ну тогда извини. Тогда я просто не в курсе. И кто же при чем?

— Папочка, твоя ирония неуместна и груба.

— А твое легкомыслие поразительно. Ты хоть понимаешь, к чему это может привести?

— Папа, давай встретимся.

— Запиши телефон…

Барыга Антон считал, что заводить детей им рано, потому что они сами еще как дети. Может быть, это единственный случай, когда он был прав.

— И когда?

— Ближе к вечеру. Лучше я сам позвоню…

Перед тем как покинуть номер, я принял душ и напился кофе. Кипятильник всегда со мной — верная привычка давних командировочных лет. Чувствовал себя сносно, и это было противоестественно. Парижские каникулы, перелет и прочее — видно, нервная система включила второе дыхание. Контрольный звонок Трубецкого должен был последовать в семь часов вечера, успею вернуться.