Человек из телевизора - Виктор Цой

в стали, тем тверже и острее будет лезвие изготовленного из него клинка, но одновременно с этим возрастает и его хрупкость. Чем меньше содержание углерода в стали — тем лучше клинок будет сопротивляться ударным нагрузкам, но он будет хуже резать. Однако существовали особенные клинки, которые обладали, казалось бы, несовместимыми свойствами: и твердостью, и пластичностью. Клинки можно было довольно сильно согнуть. При этом они не ломались, а при снятии нагрузки восстанавливали свою форму. Внешне от обычных клинков они отличались узором на клинке. Но этот узор не был искусственно нанесен на поверхность клинка, а был одним внешних признаков стали, из которой он был изготовлен. — Черников говорил, нес какую-ту белиберду, собственно он открывал только рот, и едва поспевал по непривычки отслеживать свою — не свою речь (включенный автопилот вживленного компьютера, выручал сейчас своей эрудицией), — Наиболее известны были такие клинки, выкованными кузнецами Дамаска. Однако среди клинков из узорчатой стали выделялись особенные, превосходящие по своим качествам клинки, произведенные по сварной технологии. Их выковывали из цельного куска особенной стали, полученного плавкой. Родиной этой стали является южная Индия и Шри-Ланка. Первые упоминания о ее производстве относятся примерно к VI–III веку до н. э. Впервые с клинками из этой «волшебной» стали столкнулись войска Александра Македонского во время похода в Индию. Некоторые индийские воины имели мечи, которыми легко разрубали доспехи римских легионеров. Из Индии заготовки такой стали в виде круглых лепешек поставлялись в другие страны, в том числе и в уже упоминавшийся Дамаск. Такие лепешки-заготовки назывались вутцом. Они имели диаметр 12–13 см, а их толщина составляла около сантиметра при весе около одного килограмма. Производство вутца держалось в строжайшем секрете и передавалась от отца к сыну или самым лучшим ученикам. Результатом такой сверхсекретности, явилась утрата секрета производства этой стали…

— Спасибо за лекцию. — улыбнулась Ирина, но разговор больше продолжать не стала. В зале появился чекист Маслов.

Черникова передернуло. Он не ожидал этой вспышки ненависти к статному энергичному мужику в элегантном костюме какой-то страны из Варшавского блока (куплен на премию в специальном распределителе). Маслов плевал на всю конспирацию (самоуверен в своем районом болоте) хмуро шагал широко, не оглядываясь, навстречу Ирине.

А вот Ирина, оказывается, напряглась, и потом в отчете изложила случайный контакт. Мужчина лет тридцати пяти. В музее торчал два часа. Рассказывал о дамасской стали. Маслов, ничего не сказал, поморщился (эта залетная фифа всех достала), но распорядился навести справки о Черникове.

После музея Черников пошел на квартиру Семенчука, совершил телепортацию (ему нравилась это созвучие — он действительно перемещался в иной мир через «теле»). Он беспробудно проспал на своей мультивселенной «мусорке», на надувном матрасе в абсолютнейшей тишине, пару часов. Потом заглянул в кишиневский телевизор, да именно даже не переходя, не пересекая экран, посмотрел последние новости. Вторая чеченская война.

До прихода с работы Семенчука оставалось час с небольшим. Он покинул его квартиру и вышел на улицу, встретил женщину из его подъезда, которая подозрительно покосилась на Черникова.

«Рано или поздно кто-нибудь заподозрит, кто-нибудь донесет. Сворачивать надо эти хождения из квартиры Семенчука. Или придумать что-то другое».

Он снова на улице и за углом дома дождался, когда появится Семенчук. Мужчина шел грузно, пошатываясь, уже приложился где-то к стакану.

— Простите, вы Семенчук Петр Иванович? — спросил Черников.

— Да, что вам нужно?

— Я нашел ваш паспорт на улице. Валялся возле ресторана «Мечта». — Черников передал документ Семенчуку.

— Ух ты, а я уже собирался подать заявление на новый. Как тебя отблагодарить?

— Да никак.

— Спасибо. А может, зайдешь. У меня есть армянский коньяк.

— Хорошо, тогда за мной будет закуска. Где здесь у вас магазин?

— Да закуска не плохо. Дома шаром покати. — Семенчук расстегнул пальто и поправил шапку.

Черников купил докторской колбасы, полкилограмма сыра, потом каких-то консервов (которые раньше видел на кухне Семенчука).

Удивительно, как у него сохранилась бутылка «Наири», но здесь, кажется все было понятно — Семенчук пил только водку.

— Чем занимаешься? — задал вопрос Семенчук, разливая коньяк в стаканы. — Так вижу интеллигент, инженер или учитель.

— Угадали — гуманитарий. Сам детдомовский из Владивостока. Работал на Севере. Потом стал часто болеть. Предпочел уехать. Так что надо следить за своим здоровьем. У вас сердце как не болит?

— Сердце у меня болит, но по-другому. Тридцать лет прошло после войны. Давай, выпьем за тех ребятишек, у кого сердце давно не болит.

Черников не знал о чем еще с ним говорить, но прощаясь, обмолвился: комнату не сдаете на проживание?

— Тебе что ли?

— Да мне на месяц, другой.

— Подойди, когда буду трезвый.

Черников ехал к себе на окраину поздно вечером в полупустом автобусе. Он сидел, полулежал на последних сиденьях, рядом с мотором. Здесь было тепло и шумно. Кондукторша пройдясь по салону, вернулась к водителю.

Потом Черников сделал пробежку мимо семейной общаги, прокатился с пригорка, тормознул перед первым частным домом, чтоб не тревожить собак.

Хозяйку он с вечера предупредил, что возможно съедет с квартиры без дополнительного оповещения. Он снова не мог нормально заснуть на этих продавленных пружинах, и все ночь перечитывал «Жизнь Арсеньева» Бунина. Так закрыв глаза, Черников воображал как бы голограмму книги и читал, сделав мягче подсветку, листал с реальным шелестом эти страницы. Тоска умирающего мелкопоместного дворянства была такой же вполне современной тоской и в двадцатом и в двадцать первом веке.

Переселение к Семенчуку состоялась назавтра в пятницу. Он для проформы купил чемодан и с пустым чемоданом прошел по двору, потом поднимался в подъезде. Первый совместный ужин Черников приготовил сам, как и последующие. Предупредил, что пить больше алкоголь не будет — опасно для жизни. Потом, воспользовавшись очередным полузапоем Семенчука, вызвал скорую помощь, попросил сделать кардиограмму хозяину квартиры. Критических нарушений не обнаружили. Но Черников запасся валидолом, нитроглицерином.

Легендой для Черникова была его продолжительная работа на севере, соответственно наличие каких-то денежных накоплений. Но все равно нужно было устроиться на работу. После краеведческого музея он посетил художественный музей. Зацепился за пейзаж неизвестного автора. Запустил компьютер на долговременный поиск, пришлось еще раз сходить в галерею. Медленно скрупулезно просканировать пейзаж для программы опознавания. Через несколько дней среди ночи проснулся от озарения (на самом деле поисковик прислал отчет) — картинку намалевал в 19 веке проездом один известный художник из передвижников (вероятность 65 процентов). Черников написал небольшую заметку, где высказал эту «догадку». «Вечерка» опубликовала этот опус, было много откликов, даже писем. Картина стала шедевром-героем месяца. Отдел культуры газеты предложил внештатное сотрудничество — то чего добивался Черников. Он теперь писал одну заметку