Экспедиции в Экваториальную Африку. 1875–1882. Документы и материалы - Пьер Саворньян де Бразза

10 мая мы пересекаем Огове выше впадения в нее реки Кан[390] и следуем вдоль левого берега. Оссьеба с гордостью показывают мне многочисленные плантации, которые они отобрали у племен оканда. 11 мая мы прибываем в деревню Микок, где проводим ночь.

Мы находимся совсем недалеко от деревни Наамана, только она расположена на другом берегу. У лодки, которая должна была перевезти нас туда, адума, пока мы спали, обрезали швартовы. Наутро мы пересекаем реку на плоту комбо-комбо. На некотором расстоянии от берега, немного выше водопадов Бове, посредине обширной саванны мы видим хижины Бингимили, нашей новой резиденции.

Туземцы, которым Нааман представил меня, проявляют ко мне то же самое любопытство, что и люди Мамьяки. Бедная хижина из коры и сухих листьев, которая будет служить мне жилищем, заполняется людьми; они следят и комментируют каждое мое движение. Поскольку Нааман воздал хвалу моему хладнокровию, мужчины направляют на меня дула ружей и пытаются тысячью способами поймать в моих глазах хоть какой-то проблеск страха. Следуя обычаю, первая жена вождя приносит мне еду; она приглашает на мою трапезу целую толпу, и вскоре десять или двенадцать голов закрывают единственный низкий проход в хижину, а их брызжущее из глаз удивление заполняет все ее пространство.

Они не оставляют меня и с наступлением темноты; волей-неволей я вынужден позволить им смотреть на мои приготовления ко сну; любопытство зрителей удовлетворяется только тогда, когда, увидев мои обнаженные ноги, они издают крик: «У него пять пальцев!», после чего удаляются, и я могу спокойно спать до утра.

С каждым днем отношение ко мне туземцев становятся все более и более благосклонными[391]. Одни приносят мне плоды своей охоты, другие угощают сидром, сделанным из спелых бананов – первый сброженный ликер, который я пью в этой стране. Я хожу к водопадам Бове и изучаю топографию всех окрестностей: их знание может оказаться полезным в случае, если события вынудят нас форсировать отъезд; к счастью, эта крайняя ситуация минует нас. Ко мне приходят[392] многие вожди из соседних деревень, расположенных по реке Ивиндо; кажется, у них есть желание жить в добрых отношениях с белыми[393]. Хотя они пока еще препятствуют моему намерению нанести им ответный визит, тем не менее у меня есть надежда, что позже они обязательно помогут нам. Я щедро воздаю им за дары и обещаю привезти Нааману дорогой подарок, когда мы будем подниматься по Огове на пирогах. Считая превосходными достигнутые результаты и не желая торопить события, я возвращаюсь в деревню Мамьяки[394], а затем 20 мая[395] в Лопе, где застаю нашу штаб-квартиру в прекрасном состоянии.

Глава XI. Разведка по землям между Лопе и Думе (Фаны оссьеба, шаке[396], оссьеба, адума) (24 мая – 27 июня 1876 г.)

Став друзьями самых влиятельных вождей, мы можем в дальнейшем не бояться враждебных акций, которые в недавнем прошлом остановили европейских исследователей; лед растаял. Мы уверены, что, действуя с терпением и тактом, будем неуклонно продвигаться вперед; отныне и доктор Ленц пользуется общим доброжелательным отношением к белым и готов продолжить свой путь. Правда, оканда демонстрируют по отношению к нам такую горячую дружбу и бросают на наши склады товаров такие выразительные взгляды, что возникает опасение, как бы они не помешали нашей экспедицией покинуть эти места без потерь. Чтобы предотвратить любые неожиданности, я уже решил, что на каждом новом этапе нашего путешествия буду вербовать туземцев из разных племен, живущих в верхнем течении Огове: если между Ламбарене и Лопе на нас трудились оканда, то между Лопе и Думе мы доверим транспортировку грузов адума.

Тем временем мне удалось завершить мою пропагандистскую кампанию двумя маневрами, равно удачными. Незадолго до моего возвращения случилось вот что: плот, на котором находились трое павинов, унесло вниз по течению и прибило к острову как раз напротив земли оканда. Те сразу же захватили потерпевших крушение и надели на них рогатки. Я убеждаю людей из Ашуки, к слову, не слишком воинственных, что белый – такой же друг павинов, как и их друг, и он не может терпеть, чтобы при нем наказывали кого-либо из его союзников. Я уговариваю снять с пленников рогатки, а затем и освободить их, и те беспрепятственно возвращаются в свою деревню. Но несколько дней спустя один из вождей оканда узнает, что павины подстерегли и захватили двух его людей. Я вынужден снова вмешаться. Я отправляюсь к ним, не питая особой надежды на успех; тем не менее мне удается умерить гнев оссьеба: я напоминаю им о своем недавнем участии в деле трех павинов, и оба оканда возвращаются домой целыми и невредимыми. Переговоры, без сомнения, ни к чему бы не привели, если бы павины первыми взяли в плен оканда; как бы там ни было, молва о нашем миролюбии будет теперь распространяться еще быстрее, ибо отныне наши слова подкрепляются делами.

Я понимаю, насколько далеко простирается эта молва, когда Мамьяка официально представляет мне своего племянника Забуре, вождя деревни в одном дне пути выше устья Лоло[397], и сообщает, что тот лично будет сопровождать меня до страны адума.

Как только все приготовления завершены, 24 мая[398] я покидаю Лопе, чтобы начать экспедицию, которая, по моим расчетам, продлится не более двух недель. Мамьяка[399] дает мне в качестве носильщиков четырнадцать мужчин и двух женщин[400]; кроме того, в отряд входят проводник Забуре, переводчик Дени и два сенегальских лапто Метуфа и Балла Туре.

27 мая мы наконец отправляемся в путь[401]; сначала нам приходится идти через лес[402] по достаточно хорошо протоптанной тропинке, затем по руслу какого-то ручья, вода в котором доходит до колен. Вскоре мы оказываемся в настоящей лесной чаще: Забуре, уже проходивший здесь до нас, когда навещал своего дядю, распознает дорогу только по ветвям, которые обломил во время первого путешествия. Почву развезло из-за беспрерывных дождей, обычных для этого сезона, и мы двигаемся очень медленно и с большим трудом. Чтобы не потеряться среди непроходимого леса, мы время от времени окликаем друг друга, но только одна далекая песнь турако[403] отвечает на наши призывы. Мы идем в полутьме: густая листва почти не пропускает лучей, если не считать просветов, образовавшихся на месте деревьев, упавших от дряхлости или ударов молнии. Мы то скользим среди лиан и ветвей, то преодолеваем какой-нибудь ручей или реку без брода по высохшему стволу; этот естественный мост раскачивается так сильно, что я пропускаю вперед себя моих людей, прежде чем самому отважиться на чудеса эквилибристики. Несмотря на наши усилия, мы проходим всего пять миль[404], или девять километров, и едва успеваем нанести на карту пройденный маршрут, как вдруг лес стремительно погружается в беспроглядную темноту, оповещая нас о заходе солнца.

На этой сырой земле, или, скорее, слое опавших листьев, пропитанных влагой, европейцу было бы трудно добыть необходимое тепло и место, где можно было поспать. Однако благодаря туземцам в одно мгновение дрова расколоты, огонь разожжен, и в то время как бананы, освобожденные от кожуры, очищенные и разрезанные, варятся в котле, столь же быстро устраиваются постели и навесы. Нельзя сказать, что четыре рогатины, вбитые в землю и покрытые ветвями и листьями, делают место отдыха комфортным; но, по крайней мере, здесь можно спастись от сырости; костры, разведенные у каждого края этой конструкции, делают одеяла лишними; шалаш представляет собой некое подобие рамы, которую держат в наклонном положении колья; он практически не пропускает воды, так как щедро устлан листвой и кусками коры.

Что касается меня, мне не стоит никакого труда соорудить для себя собственную палатку; для этого достаточно повесить гамак между двумя деревьями и набросить на перекладину одеяло.

Наш бивак готов: мы можем обсохнуть, поесть и даже довольно хорошо выспаться.

В один из последующих за этим дней Забуре признается мне, что вскоре у нас возникнут проблемы. Его люди, говорит он, полностью доверяя моему оружию, которое никогда не пропускает дичи[405], не позаботились захватить с собой провизию; теперь они ждут от меня ежедневного рациона. Мое беспокойство велико, ибо я вижу, что наших запасов едва хватит на три дня: охота становится единственной надеждой; но, несмотря на то, что мы идем очень осторожно, в полной тишине и напрягая все наше внимание, нам не удается обнаружить на верхушках деревьев никаких обезьян – добычу, на которую обычно рассчитывают[406].

Рацион сокращен. Забуре уверяет нас, что мы найдем пропитание на покинутых плантациях около реки Лоло; я начинаю уже всерьез подумывать о возвращении, но в один из вечеров вдруг замечаю, что идущие впереди носильщики подают друг другу какие-то знаки. Я ускоряю шаг, предположив, что речь идет об обезьяне, но переводчик сообщает мне, что это должен быть слон[407]. Слышен его топот, и каждый из спутников радостно оборачивается ко мне, как если бы зверь уже лежал на земле.