Ради жизни на земле (сборник) - В. Яковлева

— Да случая все нет, товарищ старший сержант.

Высокий, широкоплечий, он смотрел на Никулина сверху вниз. Невольно каждый улыбается при виде двух этих фигур.

— Танки! — крикнул наблюдатель.

Расчет быстро занял свои места. Никулин приказал катить орудие вперед. Когда пересекали большак, почти рядом разорвалась мина, смертельно ранило наводчика.

— За наводчика Неподобии! — крикнул Никулин.

— Есть! — ответил тот.

Черный танк, лязгая гусеницами, стреляя из пулемета и пушки, выползал на дорогу. Расчет не мог открыть огонь: на пути ручей. Орудие нужно было перекатить через него и установить в разрыве небольшого леса. Видя это, Неподобии подбежал к ручью и лег вдоль него.

— Катите орудие! — крикнул он, опуская голову в воду.

Расчет с разгона перекатил пушку через ручей. Танк в это время был не дальше четырехсот метров. Неподобии, промокший до нитки, весь в иле, подбежал к орудию и прильнул к прицелу.

— По танку бронебойным — огонь!

Выстрел. Танк со скрежетом повернулся на гусенице и встал как вкопанный, окутался густым черным дымом.

Командир орудия подбежал к наводчику и, тряся его правую руку, взволнованно сказал:

— Молодец, Неподобии, молодец! Давно бы так.

Неподобии, глядя сверху на Никулина, смущенно развел руками:

— Не было все случая, товарищ командир…

В ночь перед наступлением мы с капитаном Георгием Пыжиковым сидели в наспех сделанном блиндаже. По низким то и дело осыпающимся стенкам нашего нехитрого убежища бегали, путались тени, жирной струей поднималась к бревенчатому потолку копоть от самодельной лампешки. Я наблюдал за тем, как внимательно и с каким удовольствием капитан Пыжиков рассматривал в газете фотографию трижды награжденного летчика. Потом он отложил газету в сторону и сказал:

— Значит, мы с вами земляки? А все-таки хорошая у нас Сибирь! Правда?.. Люблю горы, лес. Какой там воздух! Бывали вы у нас в Красноярске?

И, не дав ответить, продолжал:

— Если после войны будете там, то уж я вас прокачу на «эмке». Я ведь шофер, а вот на войне стал офицером-пехотинцем.

Пыжикова вызвали в штаб. Забежав оттуда в землянку, он, как показалось мне, очень спокойно сказал:

— Иду в бой. Сейчас. Прощаться не будем — утром встретимся, — и он опустил плащ-палатку, которой была занавешена дверь. Я слушал, как капитан кого-то торопил, как над чем-то засмеялся. Потом все стихло.

Командиру штурмовой группы капитану Георгию Пыжикову было приказано атаковать немцев в лоб. Остальные группы обходили вражеские позиции справа и слева. Выполнение задачи осложнялось тем, что противник устроил перед своими траншеями всевозможные «сюрпризы», не говоря уже о минных полях и проволочных заграждениях. Пыжиков со своей группой должен был атаковать неприятеля в тот момент, когда две фланговые группы займут исходное положение.

Ночь выдалась на редкость темной. Командир, воспользовавшись этим, подвел своих бойцов вплотную к вражеской обороне. Этим обусловливалась внезапность атаки. Но тут случилось неожиданное: один боец упал в яму, в которой на проволоке были подвешены порожние консервные банки.

Капитан Пыжиков стиснул зубы. Гитлеровцы открыли по группе сильный огонь. В воздухе висели ракеты. Пришлось лежать не шевелясь. Выйти отсюда можно было только понеся бессмысленные потери, броситься в атаку — тоже.

Пыжиков лежал с бойцами под непрерывным огнем. Минуты казались часами, часы — вечностью.

Забрезжил рассвет. Отчетливо было слышно, как разговаривали фашисты. Чувствовалось, что они нервничали. Наконец огонь начал стихать и вскоре совсем прекратился. Гитлеровцы, по-видимому, решили, что с русскими все покончено. Пыжиков шепотом приказал: «Приготовиться к атаке». Эти слова передавали не поднимая головы.

В смелости своих людей капитан не сомневался: с ними он бывал в подобных переплетах. Если бы можно было заглянуть во вражеские траншеи! Что там? Может, фашисты выставили оружие и ждут, когда русские пойдут в атаку…

Пора… Капитан вскочил и что было сил побежал к траншее. Солдаты, давно ожидавшие этой минуты, бросились за своим командиром…

Был жаркий рукопашный бой. В ожидании его Пыжиков, казалось, стал старше лет на пять.

Мы встретились, как условились. Дул теплый ветер, шурша высохшей травой. Георгий Пыжиков снял пилотку, пригладил белокурые редкие волосы и заговорил, немного волнуясь:

— Смотрите, сколько у меня пробоин на одежде.

Сапоги, брюки, гимнастерка, ремень и пилотка были прострелены в нескольких местах. Более тридцати пулевых пробоин насчитали мы с ним.

— А меня-то и не задело, — засмеявшись сказал Георгий, — и не заденет, ни за что не заденет: я жить хочу… Ты приезжай ко мне после войны: прокачу с ветерком!

Наводчик орудия рядовой Григорий Будилов, облокотившись на бруствер ровика, пристально смотрел, как темно-лиловый запад медленно окрашивался багрянцем вечерней зари. Григорий вздохнул и собрался было идти на отдых. Но оттуда, куда он так долго смотрел, донеслось беспокойное кряканье диких уток. Будилов напряг зрение, но не увидел дичи.

— Время подошло. Поди ты, как быстро, а? Осень! А как в Сибири сейчас, дома-то?..

— Сегодня фашист, по-видимому, боится и нос высунуть.

Григорий увидел парторга Александра Смирнова и улыбнулся.

— Чего же не отдыхаете, Григорий Николаевич? — осведомился парторг.

— Душа попросила перед сном свежего воздуха. Ну и вышел, да задержался.

— А вам письмецо из дому.

Будилов поспешно протянул руку, взял письмо и, смущаясь, сказал:

— Детишки пишут, узнаю почерк, возьмите прочтите…

Они опустились на дно траншеи.

«Здравствуй многоуважаемый папа, Григорий Николаевич. Низко кланяются тебе твои родные и знакомые», — начал читать Александр Смирнов.

Будилов глядел в стенку окопа и медленно крутил правый ус.

— Это меньшой пишет. Он у меня мастак в грамоте-то.

«Нынче у нас, дорогой папа, урожай хороший. Собрали много овощей».

— Так, так, значит, не будут голодными. Молодец парнишка, молодец, — не терпелось Григорию.

«А еще поздравляем тебя, папа, с награждением орденом и медалью», — закончил читать парторг.

Наводчик повернул голову к парторгу.

— Откуда же они про награды-то узнали?

— Командование сообщило. А почему же вы сами не поделились радостью?

— Был я до войны рядовым колхозником. Всю жизнь свою в Сибири провел, руки ни на кого не подымал. Понимаете, какая-то у меня жалость к людям. Каждого мне жаль. А вот как пришел на передовую и увидел фашиста, так и тянутся сами руки к его горлу. Что со мной случилось? — Будилов пожал плечами. — Стеснялся как-то писать, что удостоился наград, боялся, жена не поверит. Думаю себе: приеду — расскажу и про то, как фашисты поганили советскую землю, и как над ребятишками измывались — словом, обо всем, а потом уж расстегну шинель да и покажу свои ордена: смотри, мол, женушка, хорошо или нет твой Григорий Николаевич воевал. Подвели вы меня, товарищ парторг, секрет мой открыли.

Последние слова Будилов сказал шутя.

Посмеялись. Закурили.

— А знаешь, — сознался парторг, — я написал твоим и о том, что стал ты коммунистом.

Долго они говорили. Вспоминали далекие края свои, семьи, знакомых. Уже небо густо усеялось звездами, а они все не шли отдыхать…

Я. ЗАХАРОВ, подполковник запаса

ЗДРАВСТВУЙ, АХМЕТ!

Это было в начале июля 1942 года. Нещадно палило солнце. Где-то далеко, у самого горизонта, возвышались, подпирая небо, лиловые конусы терриконов. В пожелтевшей от зноя пыльной траве мирно стрекотали кузнечики, не подозревая, что всего лишь в километре проходит передний край войны. Один из кузнецов откуда-то сбоку шлепнулся на пыльный ботинок Ахмета.

— Храбрый какой! Хорош. На передовую надо. Сейчас все храбрые там нужны, — сказал Ахмет добродушно и как бы самому себе.

В узких щелочках его красных от бессонницы глаз загорелись веселые искорки. Боец шевельнул носком ботинка, и кузнец опять стрельнул в траву. Все так же щурясь, Ахмет продолжал наблюдать за кузнечиком, который повис на тонкой былинке чабреца, а потом раскачался и прыгнул на комья рыжей глины.

Мы сидим с Ахметом на бруствере свежего, только что отрытого окопа. Он протирает маслянистой, остро пахнущей тряпицей винтовочный затвор и рассказывает мне о родном Казахстане, о том, как начал воевать, а я на всякий случай делаю заметки в блокноте.

До прихода в наш 726-й стрелковый полк Ахмет был подносчиком в расчете станкового пулемета. Война застала его в Молдавии, где молодой боец проходил срочную службу. Там он и выпустил по врагу первую пулеметную очередь. Наводчик был убит, и Ахмету пришлось самому взяться за рукоятки «максима». Был ранен. После госпиталя оказался в учебном полку, а потом попал в нашу 395-ю стрелковую дивизию, которая сразу после формирования была брошена под Мариуполь, чтобы закрыть брешь в обороне на левом фланге Южного фронта. Остановить врага удалось только на реке Миусе.