Ради жизни на земле (сборник) - В. Яковлева

Вася начал убирать со стола, а мы с Борисенко вышли из землянки. Комбат тихо напевал:

Выпьем за тех, кто командовал ротами,Кто умирал на снегу…

Было темно и тихо, так тихо, что если долго постоять неподвижно, то услышишь, как падает крупными, тяжелыми хлопьями снег. С трудом верится, что где-то вот здесь, совсем недалеко, лежит целый батальон солдат. Скоро будет подана команда, и бойцы тихо, без шума и суеты снимутся с этого рубежа и ко всему привыкшие — к ночным неожиданным переходам, к дождям и бурям — пойдут навстречу врагу, чтобы внезапным ударом сбить его и уничтожить.

Комбат неотрывно и внимательно смотрел в сторону, где все сильнее и громче раздавалась ночная канонада. Он словно надеялся там что-то увидеть и запомнить. Потом я услышал его деловой, уверенный голос, каким он командовал в бою:

— Скоро, дружище, скажем: последние залпы. Последние залпы… Как это хорошо!

За окном вагона бежала выжженная зноем желтая степь. В голове офицера роились мысли: где-то далеко бушует война, и он, Альжан Джалгасбаев, учитель из Джамбула, скоро тоже будет на фронте. Ему дадут людей, и он поведет их в бой. Удачным ли он будет?

Через два дня Альжану пришлось увидеть суровую, без всяких скидок и поблажек войну…

Командир батареи пригласил недавно прибывшего офицера к себе на наблюдательный пункт.

— В случае чего… Вы, Джалгасбаев, принимаете батарею. Сейчас идите на огневые, знакомьтесь с людьми. Вечером встретимся…

Комбат хотел еще что-то сказать, но земля вокруг содрогнулась, со стен блиндажа посыпались мелкие комочки, в прорезы, сделанные для стереотрубы, вполз вонючий запах сгоревшего пороха. Второй вражеский снаряд разворотил бревна наката. Командир батареи, отряхнувшись, махнул рукой:

— По местам!

Альжан в сопровождении связного побежал на огневые позиции. Но не успели они удалиться и на сотню метров, как их догнал боец, бывший с командиром батареи на наблюдательном пункте.

— На НП, скорее, товарищ лейтенант. Там… — Солдат не мог сразу закончить фразу. Придя в себя, связист пояснил: — Все погибли: в блиндаж попал снаряд…

Медлить нельзя: после интенсивного артиллерийского обстрела враг крупными силами пошел в контратаку. Джалгасбаев, приняв от связиста телефонную трубку, дал команду батарее открыть огонь. Били по наступающим гитлеровцам и десятки других батарей орудиями самых различных калибров. Казалось, ничего вокруг, кроме вот этого страшного шума и огня, нет — идет бой, первый его бой.

Через четверть часа грохот и шум смолкли, и поле придавила тишина. Не перед новым ли штурмом наступило это гнетущее безмолвие?

И только тогда, когда в тыл потянулись раненые, когда неведомо откуда взявшиеся задымили в укрытиях походные кухни, Джалгасбаев встал, выпрямился во весь рост, ощутив в теле непривычную свинцовую тяжесть. «Вот и принято боевое крещение», — подумал про себя Альжан…

Какой путь пройден, по скольким фронтам и дорогам пришлось мыкаться! Исколесил всю Смоленщину, Белоруссию, Латвию, Литву, за полтора года двадцать раз принял участие в боях за железные дороги, пятнадцать раз форсировал большие и малые реки, был участником двенадцати таранов сильных вражеских позиций, отбил больше ста яростных контратак — не всякому это удавалось вынести. Кто хоть один раз в своей жизни имел случай очутиться перед раскрытой пастью фашистского дзота и слушать, как задевают каску пули, тот поймет, что значит в такое мгновение иметь власть над собой, чтобы выбрать момент, оторваться от земли и метнуть в свинцовую глотку врага гранату. Или какая внутренняя собранность нужна, как надо уметь держать в руках взвинченные до предела нервы в тот момент, когда ты вступаешь в единоборство с врагом и когда знаешь, что шансов на успех мало.

…Под вечер гитлеровцы пошли в восьмую контратаку. Измотанные бесконечными боями, усталые бойцы, казалось, не в силах были больше встать на ноги. Вторые сутки — огонь, огонь, огонь. Позиции обороняющихся покрылись плотным облаком порохового дыма. Нередко прямо на огневые позиции, в траншеи и блиндажи, врывались фашисты. Тогда поднимались и те бойцы, у которых хватало сил ровно настолько, чтобы выдернуть чеку у «лимонки» и оттолкнуть ее от себя. Тут же, рядом со стрелками, находился и лейтенант Джалгасбаев.

— Не ослаблять огня. Огонь! — отдавал он команду.

Батарейцы стояли, думая только о том, чтобы выдержать контратаку, измотать врага и затем добить его.

Орудия били не смолкая. Но в тот момент, когда фашисты, казалось, берут верх, единственное орудие, чудом уцелевшее от бомбежки, вдруг замолчало. Офицер перегнулся через щиток: у лафета, повиснув на станине, умирал наводчик сержант Сериков. Лейтенант подскочил к нему, приподнял, взглянул в лицо: мертв. Командир батареи встал на место погибшего. Орудие продолжало бить по гитлеровцам. Враг откатывался, приближался вновь, но пройти рубеж, обороняемый советскими воинами, ему так и не удалось.

За эти бои трем воинам из батареи Джалгасбаева присвоили звание Героя Советского Союза. Сам Альжан был награжден орденом Отечественной войны первой степени — седьмым орденом по счету.

Выглянувшее солнце тотчас же скрылось за черным дымом. Люди что-то кричали, но услышать их было нельзя. Гул, все сотрясающий, страшный гул стоял на земле, висел в воздухе. Так начался день 8 апреля 1945 года — день героического штурма города и крепости Кенигсберг. Когда исполинские вздохи сотен орудийных стволов на миг замерли, поднялась пехота.

Никакая сила не могла задержать поток людей. Командир батареи, гвардии старший лейтенант Джалгасбаев смотрел на наступающих, торопил своих батарейцев. Вдруг Альжан оцепенел. Когда его солдаты вкатили пушку на первые камни мостовой Кенигсберга, из пробитой в стене бреши высунулось тупое рыло вражеского орудия и, покачавшись, остановилось. Еще минута — и это чудовище изрыгнет смертоносный металл. А совсем рядом проходят наши полки. Над потемневшими стальными шлемами бойцов — кумачовые знамена. Альжан мигом очутился около своего орудия. Выстрел, затем второй, третий. Стена рухнула, похоронив под обломками гитлеровский расчет вместе с разбитой пушкой.

— Вперед! — крикнул Альжан.

Артиллеристы шли вместе с пехотинцами. Так в упорных боях минул день. А с вечера заклокотала река Прегель: ее хлестали длинные плети пулеметных очередей, столбы воды вздымались от разрывов бомб и снарядов.

Как бы Альжан хотел быть вместе с пехотинцами, которые форсировали водный рубеж, но нельзя: он нужен здесь, на батарее. Офицер держал свои орудия наготове. А когда пехотинцы переплыли Прегель, Джалгасбаев открыл огонь по противнику.

Вскоре в дикой пляске рассыпавшихся ракет офицер увидел, как с того берега Прегеля, сняв каски, стали приветливо махать стрелки — солдатский жест благодарности. Альжан услышал победное «ура!» и понял: Кенигсберг пал.

Кто знает, ценой каких усилий пришлось выбивать гитлеровцев с господствующих высот, кто видел радость на обожженных боем лицах воинов, когда они узнали, что наши на высоте, кто помнит погибших товарищей, тот никогда не забудет эти сорок восемь огненных часов!

Никто глаз не смыкал: тяжело было.

Пехота не дожидалась конца артиллерийского шквала. Тут же, за своими снарядами врывалась она в траншеи и завязывала рукопашные схватки. Вдруг наступило затишье. Всего лишь минуты затишья, а как это действует на чувства человека, только что находившегося в непрерывном вихре свиста, разрывов и грохота — хуже, чем канонада!

Артиллеристы еще ближе подкатывали свои орудия, вкапывали их, подтаскивали снаряды. И также вдруг снова разгорался бой, и к людям возвращалось непередаваемое душевное состояние. Дрогнул противник. На всем участке стал отступать в беспорядке.

— Пошли! Пошли!

— Ура-а!

— Высоты наши!

Эти слова пролетали над атакующими, их подхватывали и несли, как на крыльях, вперед.

Вот тогда осколком снаряда был ранен гвардии рядовой Лаврентий Иванов. Он слегка отпрянул от прицела, спиной навалился на станину, но тут же вскочил: не хотел поверить, что ранен.

Не сделав и пяти шагов, Иванов упал. Понял, что уходит из боя, от товарищей, произнес умоляюще:

— Куда вы меня? Я же могу еще…

Санитары положили его на носилки. Сознание на минуту вернулось к Иванову, он пытался сопротивляться, просить, умолять, но, окончательно обессилев, затих…

Прибавилась еще одна нашивка за ранение — седьмая. Иванов поправлялся и думал только о друзьях. «Где они сейчас, каким путем пробираться в часть? А если не найду их, не разыщу?» С этими тревожными мыслями он вышел из госпиталя, щурясь от обильного дневного света.