Мартина - Януш Вишневский

В субботу вечером устраивали торжественный прием для новых постояльцев. И хоть приехал он в понедельник, он все еще, по их стандартам, был новичком. Тот же самый вздор из уст фанфаронистого директора в хорватском галстуке о том, «как важно, чтобы все чувствовали себя здесь как дома, вне зависимости от того, где их дом». Она как огня избегала всех этих пошлых приемов, но на этот раз пошла. Приняла душ, высушила волосы, собрав их в узел, отказалась от макияжа, на белую кретоновую блузку с логотипом отеля надела официальный, жутко некрасивый серо-коричневый костюм, который они обязаны были носить на дежурствах. Но что интересно: директор постарался, чтобы юбки были короче некуда. Минуту она раздумывала, надушиться ли. Не стала. Сегодня она хотела выглядеть так плохо, как только возможно. Она должна была быть «как есть». Так, как выглядит любая жена спросонья, только еще хуже, потому что в официальном костюме.

Она нашла его сидящим на диване с бокалом в руке. Он пил вино и читал книгу. Она подсела. Молодая официантка, стоявшая за столом у дивана, бросила на нее ненавидящий взгляд. Он поцеловал ее в щечку и стал читать вслух, перекрывая гомон толпы и музыку. Она положила голову ему на грудь, всматриваясь в покрытую печатным текстом страницу, но не видя букв. Она слушала.

Всегда, когда на первый план выступала духовность — то ли в человеке, то ли в произведении искусства, — Фрейд становился подозрительным, приписывая решающую роль «вытесненной сексуальности». Я возражал, что эта гипотеза, если ее додумать логически до конца, ведет к сокрушительному осуждению культуры, которую в таком случае следовало бы рассматривать как обычный фарс, болезненный результат вытесненной сексуальности. «Да, — подтвердил Фрейд. — Именно так и обстоит дело. Это проклятие судьбы, перед которой мы бессильны…»

Он читал и нежно гладил ее волосы. От него пахло пляжем и жасмином. Она всунула язык в j пространство между пуговицами его рубашки. Он отложил книгу и прошептал, целуя ее ухо:

— Я хочу забыть ее. И запомнить тебя. Я уничтожу все ее изображения. Я нарисую тебя. Ведь это всего лишь проклятие судьбы…

Он встал и подал ей руку. В лифте они поднялись на второй этаж. Вошли в «тот, второй номер», который он снимал. Он открыл бутылку вина и поставил ее у расстеленного на полу одеяла. Рядом лежали полотна с обнаженной натурой. Он их отодвинул ногой к окну. Подошел к ней и снял с нее пиджак. Она сама сняла блузку и лифчик. Он расстегнул молнию ее юбки. Включил лампу, направил свет на прямоугольник одеяла на полу, после чего отступил в темноту. Она разделась и, обнаженная, присела на одеяло. Спиной к нему. Как и тогда на пляже…

Она услышала его шаги. Он поставил лампу прямо перед ней. Попросил, чтобы она села лицом к нему, по-турецки, широко разведя ноги, и надела блузку, не застегивая пуговиц. Положил перед ней открытую книгу о Фрейде и снова исчез в сумраке. Через мгновение вернулся и распустил ее волосы.

— Читай вслух. Я хочу нарисовать твой мозг…

Он позвонил ей только в воскресенье вечером. Спросил, поплывет ли она с ним в понедельник в Сплит, а потом он поедет в Дубровник. У него там был вернисаж. Первый в Хорватии.

— Дай мне немного времени, я должна уладить дела в отеле…

Она с первой секунды знала, что поедет. Даже если бы ее за это уволили. Она не хотела лишь, чтобы он знал об этом с самого начала. Первым побуждением ее было набрать номер телефона Агнешки, но она удержала себя. Подумала, что сделает ей сюрприз.

Они отправились на пароме в четыре утра. Впервые по такому случаю она не спала всю ночь. В половине третьего они были в Сплите. Ни один мужчина до сих пор не был в состоянии более десяти часов развлекать ее разговорами, не обижаясь, если она при этом засыпала, мазать ее кремом, чтобы она не обгорела на солнце, и будить поцелуями, сладко спрашивая: «На чем это я кончил?»

В порту Сплита их ждали две машины: грузовик от министерства культуры и «мерседес» от галереи. Йон Стивене был первым новозеландским художником, который устраивал выставку в Хорватии. Он повторял ей это с гордостью всю дорогу до Сплита. И перестал, когда она сообщила, что Хорватии всего пятнадцать лет.

— Это вроде как приехать к аборигенам в начале истории Австралии — для них тогда все было впервые, — пошутила она.

Грузовик ехал почти пустой. С Ионом приплыло не более пятнадцати его полотен и картонная коробка проспектов. Около шести вечера они уже были в Дубровнике. Вернисаж должен был открыться в полдесятого. «Потому что настоящие художники очень поздно встают», — ответил он, когда она спросила, почему в такое странное время. Она хотела быть с ним, но хотела, чтобы у нее осталось время и на Агнешку.

После вернисажа я оставлю тебя на несколько часов. Чтобы встретиться с женщиной. Ее зовут Агнешка…

Та самая Агнешка? — спросил он.

Да, она…

Но ты ведь вернешься?

Мне вернуться с «той самой» Агнешкой или одной? — спросила она, смотря ему в глаза.

Буду ждать… — сказал он, поворачивая одновременно голову к водителю. — Отвезите нас на лучший пляж Дубровника. И чтобы это было недалеко от города.

— Лапад, о'кей, — ответил тот.

Она знала это название! Отель, в котором работала Агнешка, был над заливом Лапад.

Они вышли на окруженный пальмами паркинг изысканного здания в стиле модерн начала века, стоявшего у самого пляжа. Вдали виднелся старый город. Водитель припарковался в тени. Сказал, что подождет их. В их распоряжении было почти два часа. Они спустились по узкой крутой аллейке на каменистый пляж, окруженный амфитеатром крутых скал, образующих маленький залив. Пошли на берег моря. Несмотря на позднее время, было очень жарко, она сняла блузку и лифчик. Йон сел рядом, закурил сигарету. Потом встал.

— Схожу к машине, принесу чего-нибудь попить, — сказал он, нежно целуя ее в шею. — Быстро вернусь. Принесу крем. У тебя грудь обгорела…

Она на мгновение зажмурилась. И почувствовала на коже холодные капли воды. Открыла глаза. Маленький мальчик вытащил из воды, плескавшейся у ее ног, резиновый мячик. Она села, оглянулась, будто только что пробудилась ото сна. Потом встала и медленно пошла по кромке воды вдоль пляжа. Когда она подходила к скале, закрывавшей залив с востока, увидела Агнешку. За ее лежаком стоял Павел, подставив лицо солнцу.

Она резко повернулась к морю, закрыла глаза и сделала первый шаг. Потом второй. Вытянула руку. Стала громко смеяться. Несмотря на жуткую боль.

«Ничего, — подумала она, — вот только перейду этот лужок… Весь перейду… сама… без ее помощи…»

Рождение

В этот день она встанет рано утром и поедет на машине к его родителям в Ловим. До полудня будет помогать его матери готовить рождественский ужин. Пока старушка будет печь маковый пирог, она сварит традиционный борщ с сушеными грибами и ушками, а селедку под шубой они сделают вместе. А когда все будет готово, они сядут, выпьют чаю с малиновым вареньем и станут рассматривать семейные альбомы. Потом его отец, откладывая до последней минуты, вынесет из подвала елку, ту, что утром привез с лесной поляны в окрестностях Сохачева, и приладит ее к багажнику машины. Его мать выйдет с ними во двор и будет в последний раз просить ее никуда не ехать, а провести сочельник здесь, с ними, в Ловиче. А она в последний раз откажет. Они вернутся в квартиру, поделят облатки и заплачут.

Домой она успеет еще до сумерек. Поставит елку на мраморной столешнице прикаминного столика. Достанет из чулана две коробки, из коробок — елочные украшения и повесит их на деревце, слушая колядки. В одной из коробок она найдет старательно завернутый в мягкий велюровый платок тот самый разбитый зеленоватый шар. Во время их последнего сочельника он принес его в кухню, чтобы сказать ей, что этот позеленевший от патины, самый старый шар он любит больше остальных украшений. Встал сзади, обнял ее и стал рассказывать.

Когда он был маленьким, ранним утром в сочельник его будил отец и они ехали за город, в направлении Сохачева. Они выходили на безлюдной остановке посреди леса и заснеженными тропинками пробирались на поляну, поросшую ельником. Выбирали деревце, отец срубал его топориком, и они возвращались домой. По дороге отец рассказывал ему истории своих сочельников, какими он запомнил их с детства. Они всегда брали елку с той поляны. Когда отец был маленьким, он тоже приходил сюда со своим отцом. В те времена автобусы сюда не ходили, и эти несколько километров от Ловича они шли пешком. Но этот поход был неотъемлемой частью праздничного ритуала, такой же, как колядки, облатка и рождественская месса. Сочельник задает ритм жизни, и всё в этот день должно быть таким, каким было всегда. Елка с поляны пахнет так, как должна пахнуть настоящая елка. И ее запах неотделим от этого дня, как и запах борща, и жареного карпа, и сушеных грибов. Когда они возвращались домой, мать уже вовсю хлопотала в кухне; они ставили деревце в ведро с песком и камнями и вешали на него украшения. И всегда начинали с этого зеленоватого, покрытого патиной шарика. Отец тогда звал мать из кухни, брал зеленый шар, и они, вместе перекрестив его, вешали первым на елку, вставали на колени перед деревцем и громко читали короткую молитву. Так делали его дед и бабушка, так же наверняка делают сегодня его отец и мать, так хотел бы сделать и он. Сейчас. Вместе с ней. А когда у них будет ребенок, он хотел бы… Она не дала ему закончить, повернулась к нему и прижалась. Должно быть, слишком стремительно. Раздался звук раздавленного стекла. Он и бровью не повел. Они взялись за руки, подошли к стоявшей у камина елке и вместе повесили на деревце то, что осталось от шара. Она встала на колени рядом с ним. Это был первый в ее жизни сочельник, во время которого она молилась…