Астрид и Вероника - Линда Олссон

Солнце уже склонилось к горизонту, когда я услышала на лестнице шаги мужа. Он неуклюже открыл дверь, завозился, раздеваясь, со стуком бросил башмаки на пол. Я лежала неподвижно, с закрытыми глазами. Спальню заполнил запах его разгоряченного тела, пота, перегара, я задыхалась. Он тяжело рухнул на постель, от него шел жар. Я вжалась в матрас.

А ведь на вид он был совсем невзрачный. Когда я увидела его впервые, рядом с моим отцом, он показался мне бледным подобием отца. Моложе, ниже ростом, но все же какое-то сходство между ними проглядывалось. Приземистый и в свои двадцать пять уже плешивый. Глаза его смотрели сквозь толстые стекла очков без всякого выражения.

Но сейчас, лежа со мной в постели, он на меня и не глянул — закрыл глаза. Вокруг было безвременье белой июньской ночи. Он навалился на меня всей тяжестью и вдавил в матрас, шаря по моему оледенелому безответному телу, пыхтя мне в ухо. Я не сводила взгляда с потолка, впившись глазами в длинную трещину. Тело мое лежало там, где когда-то лежало материнское.

Когда лучи солнца коснулись дерева за окном, я встала. Пришлось перелезть через спящую тушу. Спал он на спине, с отсутствующим видом, приоткрыв рот, и по подбородку текла струйка слюны. Я постояла у окна, но ничего не увидела. Потом за спиной раздался его хриплый шепот.

— Теперь тут все мое, так и запомни. Что тебе из окна видать — там все мое. Мое. — Он громко, с бульканьем, откашлялся. Я обернулась и глянула на него.

— Здесь ничего твоего нет, — ответила я. — Ничегошеньки.

И с той поры началось мое ожидание.

Глава 15

Настанет миг, тот леденящий миг…[19]

— И вот теперь, когда наконец-то пришел его срок, я боюсь, — призналась Астрид. Она уставилась на траву, согнулась, обхватила себя за плечи. — Так боюсь!

Вероника следила, как одинокий шмель упрямо вьется над цветами земляники. Она полулежала, облокотившись на траву.

— Отвезти вас туда? — предложила Вероника. Астрид подняла глаза, но не отозвалась. — Я поеду с вами. Давайте я сама позвоню в лечебницу?

— Я не встречи с ним боюсь… увидеть его боюсь… а самой себя. Как я себя там поведу, — произнесла Астрид.

Помолчали. Астрид откинулась на спинку кресла, обратив лицо к небу, но глаза зажмурила. А когда она снова заговорила, то каждое слово давалось ей с трудом, будто она вытягивала их из себя, из самых глубин души и памяти.

— Как долго я ждала… Пока я нянчила и пестовала свою ненависть, затворившись в этом доме, вся жизнь прошла. Теперь-то я поняла, что заперла себя в доме, как в тюрьме, сама его в тюрьму и превратила. Твердила себе, что тут я в безопасности. Что надо подождать, пока дом не станет моим. А сейчас мне уже ясно, что все эти годы я дожидалась, пока меня освободят, но не знала, что в тюрьму заточила себя сама.

В глазах ее Вероника увидела такую скорбь и горечь, что отвернулась.

— И вот пришел срок понять правду. Встретиться с ней лицом к лицу, — закончила Астрид.

Вероника не ответила, лишь дотянулась и потрепала старушку по руке. Астрид, прищурясь, смотрела вдаль, словно что-то выискивала на горизонте.

— Теперь я знаю, что началось это все не с моего мужа, а раньше. Когда мы поженились, со мной уже было неладно. — Старуха помолчала. — Началось все тут, в этом доме.

Глава 16

Ландыш-королевич молодой,Ландыш-королевич удалойПо своей по королевишне стенает,Лепестки слезами орошает[20].

АСТРИД

Сколько мне помнится, отец никогда до меня не дотрагивался. Ни из любви, ни в гневе. Он подолгу бывал в отъезде, и в доме, кроме меня, жила только какая-нибудь очередная молодая служанка. А дома отец всё сидел у себя в кабинете. Он почти не обращал на меня внимания, а если и заговорит со мной, то лишь чтобы отдать краткое распоряжение по хозяйству. О матери он даже не упоминал, и я чутьем уяснила, что и мне нельзя. Кажется, я отца толком не видела и не знала — не разбиралась, что он за человек, не понимала его нрав. Но, сдается мне, дети редко понимают, что за люди их родители. Лишь гораздо позже, рассматривая фотографии отца, я толком увидела его. Белокурый, черты лица правильные, нос прямой, рот мягко очерчен. Особенно запоминались глаза — светло-голубые, едва ли не прозрачные, будто льдинка на просвет. Женщине такую внешность — будет красавица, но мужчина этакий вызывал оторопь и даже страх. Слишком уж красивый. Мне часто говаривали, мол, я вся в отца, но я фамильного сходства никогда не видела. И красавицей себя вовсе не считала, даже когда, кажется, и впрямь была хороша собой.

Роста отец был невысокого, сложен не по-крестьянски изящно, да и руки белые, хрупкие — ученого, не фермера. Родители когда-то отправили его учиться в университет в Уппсалу, но диплома, кажется, он так и не получил. В те времена учеба в университете считалась чем-то неслыханным, небывалым. Кто уезжал учиться, был не такой, как все. Но когда захворал дед, отца вызвали обратно домой, присматривать за фермой.

Думаю, с моей мамой он познакомился в университете. Я все пыталась представить, что же их свело, что общего у них нашлось — у слабого, хрупкого юноши и моей высокой, жизнерадостной, полной сил матери. Никак не могу понять. Но ведь раз нам не взглянуть на собственных родителей со стороны, то и отношений их нам не понять. Знаю лишь одно: все прекрасное и благое, что было в маме, здесь умерло. Чувства отца мне не представить. Я помню лишь свое одиночество и горе. Помню, как сижу одна у окна, а мама садится в коляску и уезжает навсегда. Но где тогда был отец?

Всю жизнь он не снимал обручального кольца, а на другой руке, на мизинце, носил золотое кольцо с печаткой. Вечерами он сиживал в кресле у себя в кабинете, со стаканом бренди, и я помню, как позвякивало кольцо, когда он постукивал по краю стакана.

Может, если бы то, что произошло, потом повторялось время от времени, мне было бы легче. Но вышло иначе. После первого раза я жила в нескончаемом ужасе и напряжении, постоянно настороже, прислушиваясь к малейшему шороху в доме. И только когда отец уезжал, я вздыхала свободно.

А случилось всё ранним летом, в самом начале каникул. Мне исполнилось тринадцать. Я набрала ландышей и расставляла их у себя в комнате: одну вазочку на письменный стол, другую — у кровати. И прежде чем я успела услышать отцовский голос, меня словно холодом обдало. А уж потом донесся сам звук. Отец звал меня из своего кабинета. Он редко обращался ко мне и никогда не называл по имени, но теперь отчего-то окрикнул: «Астрид!» Негромко, но мне показалось — оглушительно, показалось, что от его голоса сотрясся весь дом, пошатнулись стены. Цветы выпали у меня из рук и рассыпались по столу. В мгновение ока исчез мир, в котором маленькие девочки вроде меня собирали ландыши. Я очутилась в отцовском мире, чужом мне, безлюдном, если не считать нас двоих.