Астрид и Вероника - Линда Олссон

Когда машина наконец затормозила у дома Астрид, солнце только показалось из-за горизонта. Наступил Иванов день, праздник летнего солнцестояния, самый длинный в году. Вероника обошла машину и открыла дверцу. Астрид плакала, все так же беззвучно, и Веронике пришлось поддержать ее под локоть, помочь выйти и проводить до самого крыльца.

— Зайти, посидеть с вами? — спросила она. Астрид шарила в карманах брюк, отыскивая ключ, и не ответила, но, войдя в дом, дверь за собой не заперла. Вероника последовала за хозяйкой.

В кухне Астрид встала у окна, в которое уже лились первые лучи рассвета — золотые нити тянулись сквозь стекло и стелились по полу.

— Я не о нем плачу, — пробормотала старушка. — Нет, не о нем. О себе.

Вероника обняла Астрид, и минуту-другую они стояли неподвижно.

— Давайте-ка я помогу вам лечь в постель, — предложила Вероника.

— Наверху. Сегодня посплю на втором этаже, — отозвалась Астрид.

Они медленно поднялись наверх. На просторной лестничной площадке тоже струились в окна солнечные лучи, и в них танцевали пылинки. Вероника проводила Астрид в главную спальню, довела до самой кровати, и старушка откинула покрывало с подушек. Села на край постели, разулась, помедлила. Сквозь жалюзи пробивалось утреннее солнце и доносился птичий щебет. Астрид улеглась на широкую двуспальную кровать, отвернулась к стене и свернулась, будто зародыш.

Вероника смотрела на худую старушечью спину под измятой рубашкой, на толстые шерстяные носки, которые были велики Астрид и протерлись на пятках. Разулась и прилегла рядом. Теснее придвинулась к Астрид, и так они лежали вдвоем, а ночь медленно сменялась днем. Они не спали.

— В Стокгольме есть один человек, — негромко начала Вероника. — Зовут его Йохан. Я хочу вам о нем рассказать.

Глава 18

Кто играет о нас, кто играет на флейте в ночи,На серебряной флейте так звонко, так звонко играет?Я с тобой говорю, но любовь умерла, ты молчишь,Только флейта в ответ свою песенку мне повторяет[22].

ВЕРОНИКА

Йохана я знаю так давно, что порой забываю — ведь было время, когда мы еще не познакомились.

Он позвонил мне в Лондон и пригласил к себе домой на Рождество. Голос его звучал так отчетливо, будто Йохан говорил из соседней комнаты. Я глянула в окно — по стеклу черными слезами бежал ночной дождь. Джеймс оставил мне в подарок мобильный телефон с функцией видеозвонка. И приложил записку: «Хочу, чтобы ты видела меня, когда будем разговаривать». Когда он звонил из Окленда, я слушала его голос, повествующий об океане, о серфинге, о лимонном дереве в цвету — дереве в саду у его мамы, и все это время с крошечного дисплея мне улыбалось лицо Джеймса. Он говорил о Рождестве на пляже, барбекю, серфинге, землянике, солнечном свете, но все эти слова долетали издалека, через океан, расплываясь и затуманиваясь. Я прижимала телефон к уху, но казалось, между Джеймсом и мной стоит стена дождя, заглушая его голос.

Я вылетела в Швецию из Хитроу, когда до Рождества оставалось всего три дня. Йохан предложил встретить меня в аэропорту Арланда, но я отказалась. Опасалась, что он все равно примчится, и вздохнула с облегчением, не увидев его среди встречающих. В Стокгольме меня ждала такая же темень и слякоть, что и в Лондоне, только здесь было холоднее, и на улицах хлюпала серая снежная каша. Из аэропорта в город я доехала автобусом, потом пересела на метро. День клонился к вечеру, и уже совсем стемнело, и темнота пульсировала рождественскими огнями и уличными фонарями. В вагоне метро печально пахло сырой одеждой и потом, был час пик. Я вышла на станции «Карлаплан» и потащила чемодан за собой по снегу, с детским отчаянием шлепая по лужам, хотя в ботинки мне и просачивалась ледяная жижа. Перешла улицу. Вот и знакомый многоквартирный дом, вот и застекленная дверь. Я набрала код, привычно толкнула дверь плечом, но она не поддалась. Ну конечно, код наверняка изменился! Меня ожгло разочарованием и гневом.

В вестибюле по ту сторону двери мягко светилась лампа, а я торчала на улице, ноги промокли и уже немели. Надо мной кружились редкие снежные хлопья и таяли, едва опустившись мне на плечи и голову. Я нажала кнопку домофона, и Йохан тотчас откликнулся, будто караулил звонок. Я поднялась на лифте на четвертый этаж. Йохан встретил меня на пороге, озаренный домашними огнями. Из квартиры тянуло стряпней. Мне показалось, что, пока меня не было, Йохан вырос. Он приобнял меня, но лишь слегка, бегло прижался щекой к моей щеке и тут же подхватил чемодан. Надо же, он сменил одеколон, отметила я и сама удивилась, что помню его прежний.

Кое-что изменилось и в самой квартире. Тут у входа в кухню новая репродукция на стене, там на кухонном подоконнике комнатное растение в горшке. В прихожей у самой двери стул. Но в целом квартира все та же. Я не была тут целый год, но мне показалось — вечность, словно последний раз я жила здесь когда-то давно, в другой жизни. Мы тогда затеяли основательный ремонт, все делали сами, выкраивая время между работой и учебой. Квартирка была маленькая — всего одна большая комната, кухня, ванная и прихожая. Больше всего я любила именно кухню с ее большой плитой и подержанными шкафчиками, которые мы купили сами. Никакой встроенной мебели, все старенькое.

И вот теперь, стоя на пороге и глядя, как Йохан жарит салаку, мое любимое блюдо, я осознала, что это чужое жилище, здесь мне больше ничего не принадлежит. Йохан расставил рядом с собой тарелку с начищенной рыбой, другую — с нарезанным укропом, а еще взбитые яйца и ржаную муку, чтобы все было под рукой. Он клал перед собой две рыбины, разрезал вдоль, посыпал укропом, солил, перчил, потом складывал половинки, как бутерброд, обмакивал в яйцо и обваливал в муке. Потом лопаткой укладывал рыбины на шипящую сковородку и жарил в растопленном масле. Все это он проделывал размеренно и ловко, будто прорепетировал заранее.

Казалось, Йохан погружен в работу. Но вдруг он глянул на меня и со смущенной улыбкой пожал плечами. Я улыбнулась в ответ, и мы прошли в комнату. От картошки, что варилась на плите, валил пар, и даже окно в комнате запотело. Йохан уже накрыл стол на двоих, тарелки расставил прямо на столешнице — ни скатерти, ни салфеток. Рядом с рождественским подсвечником, в корзинке, на белом мху, благоухали белые гиацинты. Горели свечи на столе, пылал огонь в старой кафельной печке в углу. Я прошлась по комнате босиком. Ноги постепенно отогревались, но в горле першило. Тихонько наигрывало что-то из музыки Йохана. Из кухни было не разобрать, что именно, а теперь я мгновенно узнала мелодию. Он сочинил ее на радостях, когда поступил в Музыкальную академию. То было в День Всех Святых, и мы с Йоханом долго гуляли, дошли до парка Хага, вернулись обратно, прогулялись мимо Северного кладбища. Тысячи свечей мерцали в вечернем тумане. Йохан обнимал меня за плечи и говорил, что никогда еще не был так счастлив. А потом мы вернулись домой, и он поставил ту запись. Музыка вобрала в себя настроение того дня — исполненная радости и в то же время спокойная.