Валтасар - Славомир Мрожек

Соколов я объехал в самый полдень. Раньше там было еврейское местечко, теперь мертвое.

Не забывал я и о подготовке к вступительным экзаменам на архитектурный, хотя не очень понимал, как за это взяться. Еще в Кракове я часто ходил в Вавель, пытался рисовать и другие памятники старины, которые казались мне интересными. Но фантазия уносила меня прочь — я не мог сосредоточиться на скучном рисунке. У меня не было архитектурной жилки, как, например, у Януша Смульского, который стал знаменитым архитектором. Идея архитектурного высшего образования с самого начала казалась мне не слишком удачной, но я еще не признавался себе в этом. А в Камене был только один костел, к тому же весьма скромный, и рисовать его быстро наскучило. Так что я предпочитал ходить в лес неподалеку от усадьбы дяди Люд вика. Расстилал одеяло и углублялся в «Рабочий календарь 1949 года». Текст был еще нуднее, чем мои занятия рисованием. Ничего оттуда не помню, кроме одного: «Болеслав Берут[68] родился в Рурах Иезуитских».

Лишь одно доставляло мне удовольствие — изучение английского языка. Уже в школе я много читал по-английски, даже серьезную литературу, частенько на уроках биологии или математики. И к выпускным экзаменам был уже прилично подкован.

Вечерами после ужина в кухне старого дома я прощался с дядей Людвиком и якобы отправлялся спать. Впрочем, никто меня не проверял. Подойдя к домику над прудом, я, вместо того чтобы повернуть налево, шел направо и перемахивал через забор. По ту сторону — ни души, пустое поле, за которым начинался лес. На чистом небе зажигались звезды. Отовсюду доносились разные ночные шорохи. Я бегом пускался к лесу. Бежал легко, без усилий. Так бегают девятнадцатилетние, и им кажется, что бежать они могут бесконечно. От беспричинной радости вырастают крылья, ноги не касаются земли, сердце работает в отличном ритме. Когда я подбегал к лесу, в небе как раз появлялась луна. Лес сразу менялся и казался зачарованным. Я тоже менялся и сливался воедино с луной, лесом, ночью. Так, по крайней мере, кажется мне сегодня, когда подобные прогулки уже навсегда остались в прошлом.

По возвращении в Краков в начале сентября я повидался с матерью — второй раз за два года. Встреча состоялась за городом, на территории больницы Прондницкого, в большом саду или парке. Мы сидели рядом на скамейке. Я никого вокруг не видел, хотя наверняка мимо проходили медсестры и пациенты. Погода стояла хорошая, слишком хорошая, чтобы это могло продолжаться долго. В удивительно прозрачном воздухе даль просматривалась в мельчайших деталях. И плавали паутинки — начиналось бабье лето.

Я был в простеньком голубом свитерке с закатанными рукавами. Мать — в темном платье с белым воротничком. Выглядела по-прежнему молодо.

— Ты возмужал, — сказала она с удивлением.

Мне так не казалось: ведь, несмотря на высокий рост, я весил всего пятьдесят девять килограммов. Но я и не думал возражать. Не обратил внимания и на то, что она молодо выглядит. Для меня она всегда была молодой. Разница в двадцать три года не казалась мне тогда существенной.

Мама задала мне несколько вопросов об отце. Инстинктивно я отвечал скупо. Я не очень-то знал, что он поделывал в течение этих двух лет, а врать не хотел. Потом она спросила о сестре, которой тогда уже исполнилось четырнадцать. С сестрой было связано столько проблем, что я старался о них не говорить. Тем более что мать сознавала свою ответственность и одновременно — из-за болезни — свою полную беспомощность. И очень от этого страдала. В общем, я рассказал ей мало, хотя очень хотелось рассказать побольше.

Время, отведенное для посещения, истекло. Попрощались мы как обычно. В моей памяти «обычно» означает по-дружески и с доверием. Мы всегда могли положиться друг на друга.

Меня приняли на архитектурный. Без всякой посторонней помощи. Лешек Хердеген загадочно говорил что-то о поддержке моей кандидатуры ныне покойным профессором Т., членом Академии художеств, а позже — Высшей школы пластических искусств (мания нового государства переименовывать учреждения продолжалась). Но со временем я убедился, что это его очередная фантазия.

Помню свое сочинение — сдавать письменный экзамен по языку при поступлении было нововведением. Как истинный «гражданин» — ведь, получив аттестат зрелости, мы становились «гражданами», — я, разумеется, представил новую Польшу в самом выгодном свете. Писал с откровенным цинизмом.

К своему удивлению, с заданием по математике я тоже справился безупречно. И также безупречно нарисовал Святую Софию — храм в Стамбуле.

Краковский политехнический институт располагался в северной части города, в старых казармах XIX века. Мрачные корпуса из красного кирпича производили угнетающее впечатление. С нового учебного года ввели обязательное посещение лекций, что было для нас мукой. Да еще эти беспрерывные собрания и политинформации, атмосфера подозрительности, самокритика, система доносов…

Студенты интеллигентского и пролетарского происхождения враждовали между собой. Они отличались друг от друга буквально всем: родителями, уровнем развития, привычками, даже лексикой. Естественно, я примкнул к первым, но лишь частично, так как никогда не отождествлял себя с «интеллигенцией». Я еще не понимал, что жизнь в коллективе вообще не для меня. Я был не слишком общительным, но главное — меня одолевали разные комплексы. Жизнь дома из-за неурядиц в семье тоже складывалась не лучшим образом. Так что причин радоваться у меня тогда было мало.

Лешек Хердеген, согласно призванию и определенным чертам характера, поступил в театральное училище. У него всегда было призвание — но к чему? К поэзии? К литературе? Вообще к искусству? И вот это выяснилось. Прежде он сотрудничал с молодежным журналом, писал стихи, прекрасно читал их на вечерах и вечеринках и наконец — решился: стал студентом первого курса театрального училища, что находилось тогда на углу Шпитальной и Пиярской. Этот курс стал авангардом высших учебных заведений Кракова. Там учились умопомрачительные красавицы, и я частенько туда наведывался. Тогда и родилась легенда, будто и я поступил в это училище, а потом бросил его из-за болезни горла. Разве нельзя просто пойти полюбоваться студентками, не выслушивая потом подобные нелепости? А я тем временем штудировал свою архитектуру — с постепенно угасающим энтузиазмом.

Я ходил тогда в голубой куртке на искусственном меху, которую приятели называли «голубой обезьяной», — из «американских подарков». Для пущего форса я дважды опоясывал куртку длиннющим ремнем. Помню эти подробности, поскольку мой гардероб, и раньше не слишком богатый, к тому времени оскудел запредельно. Я носил эту куртку не снимая, с осени до весны. Дважды в день пересекал Раковицкое кладбище, в эту пору особенно печальное, чтобы оказаться у мрачных корпусов Политехнического на одном конце маршрута и перед пустым холодным жилищем — на другом.

Все, что помню из архитектуры, — это котлован под фундамент и многочисленные замеры, с которыми я мучился, бесконечно путаясь в расчетах. Из истории искусства помню ионический ордер. С удовольствием рисовал гипсовую голову Моисея с рогом во лбу, но приходил в бешенство от замечаний ассистента, требовавшего, чтобы наши рисунки точно соответствовали его указаниям. Получая небольшую стипендию, приобрел, как и положено архитектору, чертежную лампу.

Смерть матери

Уже не помню, каким образом я узнал о смерти матери. Ни с кем конкретно у меня это не связано. Может, получил телеграмму? Во всяком случае, произошло это совершенно неожиданно. Ничего подобного я не ожидал, мать находилась далеко, не в Кракове. Я уже к этому привык, и вдруг…

Информация содержала дату ее похорон в Боженчине — День Поминовения 1949 года.

Знакомую с детства дорогу Краков — Бядолины я проделал поездом. Сильный ветер, дождь со снегом, слякоть… Не знаю, как отец добрался до Боженчина. Когда я вошел в дом, он был уже там и, на мой взгляд, разыгрывал комедию. Потом меня на минуту допустили к гробу. Помню это очень четко, потому что рядом никого не было и ничто меня не отвлекало. Я вышел на веранду, где стоял открытый гроб. Впервые я увидел мать спокойной и впервые — совсем чужой.

Это меня поразило. Между нами что-то произошло, но что — я понять не мог. Я впервые столкнулся со смертью близкого человека. Думаю, именно в такие моменты начинаешь испытывать глобальное одиночество.

Похороны состоялись на следующее утро. Не знаю, кто на них присутствовал. Едва узнал своего отца. Мне показалось, что ведет он себя довольно странно — и с той поры должен был к этому привыкать. Странность заключалась в том, что он находился рядом со мной один, без матери. Оказалось, что между нами нет никакой близости. И раньше, в те редкие минуты, когда он бывал дома, мы не составляли единую группу «отец-мать-сын», поскольку между отцом и сыном не было доверительности. Как ребенок, я мог бы доверие завоевать, но, отвергнутый отцом, нашел убежище у матери.