Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже отъели стерляжью уху, уже и от мясных блюд, от порушенного гуся с капустой, и от белой праздничной каши отваливали гости, протягивая руку то к моченому яблоку, то к сдобным заедкам, а то и запуская ложку в блюдо с киселем. Слуги разливали душистый мед и квасы. Мария обнесла гостей дорогим красным фряжским в серебряных чарах, и каждый, принимая чару, степенно вставал и воздавал поклон хозяйке дома, а захмелевший Онисим даже и целоваться полез, и Мария, подставив ему щеку: «Ну будет, будет!» – мягко останавливала и усаживала гостя…
Разговоры, однако, велись за столом невеселые. Дмитрия в Орде казнят, это было ясно для всех, и кто станет нынче великим князем?! А от дел господарских, далеких, – ибо Тверь ли, Москва одолеет, Ростову все одно придет ходить в воле победителя, – перешли уже к нынешней тяжкой поре, хлебному умалению, разброду во князьях, к тому, что смерды пустились в бега, прут на север, подальше от княжеских глаз, что народ обленился, ослаб в вере, в торгу поменело товаров и дороговь стоит непутем, бесермены за любую безделицу прошают цены несусветные, а холопы сделались поперечны господам и ленивы к труду.
– Надежды на Господа одного! – повторял уже в который раз Кирилл. – С той поры как князь Михайло Ярославич, царствие ему небесное, мученическу кончину приял, так ныне надежда на Господа одного! По любви, по добру надобно…
Федор Тормосов, отваля к резной спинке перекидной скамьи и постукивая загнутым носком мягкого тимового сапога по половице, посмеиваясь, вполсерьеза, возражал тестю:
– Бог-то Бог, да и сам не будь плох! Ты вон полон дом нищебродов кормишь, а что толку? От Господа нам всем, да и им тоже, надлежит труды прилагать в поте лица, да! Холопов-то не пристрожишь, они и вовсе работать перестанут!
– Ну, этого ты, Федор, не замай! Милостыню творить по силе-возможности сам Исус Христос заповедал! – строго отмолвил Кирилл. (Он не любил, когда зять начинал вот эдак подшучивать над его падающим хозяйством.)
Но Федор, играя глазами, не уступал. Вольно развалясь на лавке, раскинув руки (вышитая травами рубаха в распахнутой ферязи сверкала белизной), вопрошал:
– По тебе, дак и всех кормить даром надоть, а с каких животов?!
Тут и Иван Тормосов подал голос:
– Церкви Христовой достоит спасать души, а не кошели нераскаянных грешников!
– Почто кошели? С голоду мрут! – возвысил голос Кирилл. (В этот миг Стефан тихо вошел в палату и стал у притолоки.)
– А даже ежели он умирает с голоду! – наступал Федор. – Но жаждет хлеба земного, а не манны небесной, что с им делать церкви? Сам посуди!
– Милостыню подают не с тем, чтобы плодить втуне ядящих! – вновь поддержал брата Иван. – Погорельцу тамо, увечному, иже во бранях кровь свою пролия, сирому… А коли здоровый мужик какой ко мне припрет, иди работай! А нет – с голоду дохни! Куска не подам!! Да и прав Федор, церковь души пасет, а не оболочину нашу бренную! Отец протопоп, изрони слово!
Отец Лев, сосредоточенно грызущий гусиную ногу, отклонился, обтер тыльной стороною ладони рот, прокашлял, мрачно глядя из-под мохнатых бровей, повел толстою шеей, тряхнув густой гривою павших на плеча темно-русых волос, и протрубил басом:
– Речено бо есть: «Не хлебом единым, но всяким глаголом, исходящим из уст Божиих, жив человек!» – Сказал и, утупив очи, вновь вгрызся в гусиную ногу.
– Вот! – поднял палец Иван Тормосов. – Не хлебом единым! Это кудесы ворожат, мол, взрежут у кого пазуху, достанут хлеб, да серебро, да иное что, лишь бы рты да мошну набить, об ином и думы нет! Дам хлеб – беги за мною! Словно люди – скот бессмысленный!
– И Христос накормил пять тысяч душ пятью хлебами! – сердито бросил Кирилл.
– Накормил! – Федор уже не посмеивался, а спорил взаболь. Качнулся вперед, бросив сжатые кулаки на столешницу. – Дак не с тем же, чтобы накормить! А чтобы показать, что оно заботы не стоило! Они же люди, слушать его пришли! А тут обед, жратье, понимаешь… Ну! Он и взял хлебы те: «Режьте! На всех хватит!» Они, может, после того сами, со стыда, делиться стали меж собой! Кто имел, другим отдал! Может, тут и чуда-то никакого не было! И дьяволу Христос то же рек в пустыне! Вон спроси Стефана, он у тебя востер растет!
Стефан, который так и стоял, словно приклеенный к ободверине, заложив за спину руки, пошевелил плечом и, когда к нему обратились лица родителя и председящих, буркнул угрюмо и громко:
– Я в монахи пойду!
– Вырасти еще! – остывая, возразил отец.
– Всем бы нам в монастырь идти не пришлось! – задумчиво отозвался Иван Тормосов. – Худо стало в Ростовской земле!
Онисим, в продолжение спора тупо сидевший уставя взор в тканую, залитую соусами и медом скатерть, тут поднял глаза, крепко потер лоб ладонью и вымолвил, кивнув:
– Братьев стравливают! Задумали уже и град делить на-полы, вота как!
– Нейметце… – процедил сквозь зубы Юрий, протопопов сын, никого не называя, но председящим и так было понятно, кто мутит воду, внося раздор меж молодых ростовских князей, Константина и Федора.
– А Аверкий? – спросил доныне молчавший Микула.
– Что Аверкий! – пренебрежительно пожимая плечами, отозвался Федор. – Ты не можешь, и он тоже не может, не на кого оперетись!
Наступила тишина. И Кирилл, махнувший рукою сыну (уходи, мол, тамо поешь – не время, не место), тоже поник головой. Опереться и в самом деле было не на кого, ежели сам епарх градской, тысяцкий Аверкий, бессилен что-либо сотворить.
– А коли что… убегать… – задумчиво довел мысль до конца Федор Тормосов. – На Белоозеро али на Сухону, на Двину! Земли тамо немерены, места дикие, богатые… Лопь, да чудь, да югра, да прочая самоядь…
– Уму непостижимо! Нам, из града Ростова! – супясь, пробормотал Микула.
– И побежишь! – невесело, пригубливая чашу хмельного белого боярского меду, отозвался Онисим. – И побежишь… – Он вновь потерял нить разговора и, пролив мед, свесил голову.
– Детки как? – прерывая тягостные думы сотрапезников, произнес отец Лев, отнесясь к хозяину дома и обтирая пальцы и рот нарочито расстеленным рушником. (Стефана сестра Уля, помогавшая матери на правах взрослой и замужней женки, взъерошив ему волосы, уже увела кормить.)
Кирилл, встрепенувшись, отозвался:
– За Варфоломея боюсь! Так-то разумен, не сказать чтобы Господь смысла лишил, и внимателен, и к слову послушлив, и рукоделен: даве кнутик сплел, любота! Лошадей любит… Да вот только странен порою! Стал
