Любовь и испанцы - Нина Эптон

Остроумие и находчивость испанских женщин, даже более, чем красота, делали их особенно привлекательными для мужчин. Как отмечал в своих Путешествиях Уааль ап Рис: «Не менее замечательны их женщины своею живостью и вежливостью, своей красотой и своим умом, которые делают их такими очаровательными и привлекательными, что страсть испанца доходит почти до поклонения. Нет такого риска, на который он не пойдет ради того, чтобы увидеть свою госпожу, и нет таких преград, которые она не преодолеет, лишь бы встретиться с ним. А после того как оба они поклянутся в верности друг другу, нет таких лишений, на которые они не пойдут, чтобы соблюсти свою клятву. Их представления о чести таковы, что даже галантность бывает у них в какой-то степени героической».

В Андалусии Джардин обнаружил, что «местные грации, хотя и не отличаются особой красотой, пожалуй, слишком могущественны даже для самого дьявола; ибо, несмотря на постоянно внушаемый ужас перед ним и все увещевания своих набожных и невежественных отцов, они, вероятно, являются самыми веселыми, самыми живыми и приятными женщинами в Европе...» И он восхищается «романтической силой их страстей, их крепкой и нерушимой верностью, особенно возрастающими при возникновении препятствий».

Фрэнсис Уиллоби, путешествовавший по Андалусии в 1737 году, был более суров. Он писал, что «по своей любви к совокуплению и нечистоте они являются наихудшим изо всех народов, во всяком случае в Европе; почти во всех кабачках в Андалусии, Кастилии, Гранаде, Мурсии и так далее имеются шлюхи, которые подают мясо и ведут все дела. Их можно нанять за очень низкую плату. Неловко даже и говорить об их бесстыдстве, похотливости, нескромном поведении и грязных делишках. (Но в Каталонии, Гипускоа и некоторых других местах они не так уж плохи.)»

Майор Далримпль был настроен менее пуритански. Завидев, как на андалусском постоялом дворе служанка спала с хозяином, он записал в дневнике: «Резвитесь, о любвеобильные кастильцы! И не позволяйте неразумной осторожности мрачного англичанина лишать вас тех радостей, которыми он не может насладиться сам».

Конечно, и в других провинциях тоже существовали проститутки. Майор Далримпль видел, как в Ферроле в Галисии с позором изгоняют из города за противозаконные деяния пятнадцать шлюх: «Сбрив им волосы с голов и брови, их посадили на ступеньки лестниц, которые мужчины несли, положив горизонтально на плечи».

В Мадриде после наступления темноты, по словам Августу-са Фишера, «третьеразрядные куртизанки бросались на шею мужчинам и покрывали их поцелуями, спрашивая, не хотят ли они «заглянуть в мою маленькую постельку», и сопровождая это жестами, от которых можно покраснеть даже в темноте. И все же эти женщины зачастую не лишены ума и таланта, они нередко читают наизусть стихи, которых знают великое множество». Любовь к поэзии — а может быть, к стихам и гиперболам? — внутренне присуща всем испанцам и всегда была их характерной чертой. В Испании десятого века, захваченной арабами, один автор-мавр как-то заметил, что стихи сочиняют даже поденщики на полях, а в одном из недавно вышедших романов (La Colmena, написанном Хосе Марией Села{116} в 1942 году) мадридская проститутка просит своего любовника почитать ей написанные им стихи.

Фишер считал, что пылкий темперамент андалусцев во многом объясняется климатом их провинции. «В Андалусии все несет на себе отпечаток обжигающего климата, любое желание сильно и порывисто, все доводится до крайности, все неумеренно и ничем не ограничено, и прежде всего это касается отношений между полами. Но когда дует soland[64], этот порыв становится неодолимым (нигде более влияние климата так легко не обезоруживает самых суровых моралистов); ибо тогда сам воздух, которым они дышат, горит огнем, и все чувства невольно обостряются; воображение воспламеняется, и неудержимый инстинкт находит оправдание в чужом примере и возбуждается соблазном. Это брожение крови могут несколько остудить разве что морские ванны, которые часто принимают оба пола». Женщины купались на отдельном участке пляжа, охраняемом кавалерией, но любовники, по словам Фишера, легко обманывали стражу. Он видел, как молодые люди обоего пола купаются нагими на мелководье. Впрочем, зная традиционную испанскую стыдливость, этому трудно поверить.

В Кадисе дамы также были пылкими и любили приключения. Отец Лаба, чье любопытство к дамским делам часто вынуждало его делать разного рода нескромные заявления, рассказывает в своих Путешествиях, что женщины надевали капюшоны, оставлявшие открытым лишь один глаз, «для того чтобы вести себя с превеликим бесстыдством, хорошо зная, что никто их не узнает и не посмеет снять с них вуаль. Они считают, что в такой маскировке им дозволено все. Они заговаривают с понравившимися им прохожими, заводят беседы и даже интрижки; об этом можно написать многие тома. Поскольку дамы эти остроумны, разговор их приятен, изящен, весел».

Когда к святому отцу также обратилась tapada, как называют даму под вуалью, он заподозрил в ней собственную домохозяйку и отправил вслед соглядатая, чтобы в этом убедиться. «Это было бесполезно, потому что такие женщины обычно заходят в первую попавшуюся на пути церковь. Они присоединяются к другим молящимся женщинам и, немного помолившись или посплетничав, вдруг встают по пять-шесть человек одновременно, разговаривают друг с другом, меняются местами, снова садятся, снова встают, так что из-за этих передвижений, однообразия одежды и темноты в церкви вскоре теряешь ту даму, которую желаешь выследить».

Святой отец в конце концов добился успеха благодаря хитрой уловке: когда его домохозяйка отвернулась, он подхватил ее мантилью и сделал на ней маленькую пометку. Позже в тот же вечер эта дама пристала к нему на улице — уже не в первый раз, как он правильно догадался,— и он сумел ее опознать. Поначалу взбешенная женщина решила, что ее выдала служанка. «Она бы в гневе съела свою служанку, если бы я не рассказал ей о том, что придумал все это сам»,— пишет шаловливый падре.

Генри Суинберн в меньшей степени, чем другие англичане, писавшие об испанских женщинах, восторгался ими и менее восхищался их внешними чарами. «Их характеры, которые никогда не обтесывались в вежливой беседе и не смягчались неизбежными возражениями, до крайности мелочны и необузданны. Они постоянно дуются на что-либо, и сущая ерунда может вывести их из себя. Во рту у них всегда что-нибудь есть — изюм или дорогие засахаренные фрукты. Уже оставив монастырь, но еще не обзаведясь постоянным любовником, чтобы проводить время более приятно, они поздно встают и убивают остаток утра в болтовне со слугами или в церкви, за длинной чередой привычных, ничего не значащих молитв; они обильно обедают, спят, а затем одеваются, чтобы погулять пару часов по Прадо».

Это описание совпадает с доверительными признаниями графа Фернана-Нуньеса, содержащимися в его переписке с немецким другом, в которой он описывает свою жену-галисийку и ее недостатки. «Если бы моя жена родилась в стране, где людей воспитывают, давая им определенное образование, то она была бы совершенством,— писал он,— но ей в этом не посчастливилось, и я боюсь, что, до такой степени привыкнув к безделью, она вряд ли сумеет исправить этот недостаток. Привычка никогда ни на чем не сосредоточиваться и поступать так, как заблагорассудится, не обращая внимания на окружающих, очень мешает человеку, который хотел бы предложить ей иной образ жизни. К этому следует добавить великое самомнение и не меньшую склонность легко обижаться».

Французским путешественникам было с испанскими женщинами откровенно скучно. «У них бывают tertulias, то есть вечеринки,— писал Морель-Фатио, но это не salons в полном смысле слова.— Танцы и флирт — единственные цели этих собраний. Дамы-аристократки конца века устраивали вечера чтения или декламации, но никто и никогда там не разговаривал». Шарль-Пьер Кост писал о скучных вечеринках в Памплоне, в Наварре, во время которых мужчины косили глазами на дам, сидевших в дальнем конце комнаты; не слишком высокого мнения был он и насчет обычая петь серенады: «Любовник всю ночь тренькает на расстроенной гитаре под окном возлюбленной, и даже если от мороза трещат камни, ему и в голову не придет уйти до наступления рассвета, когда солнце восходит, ревниво пытаясь прервать это прелестное времяпрепровождение». Он добавил, что многие молодые студенты и семинаристы нанимались слугами в лучшие дома и что любовники часто проникали туда в этом обличье, хотя их смелость почти всегда приводила к какой-нибудь ужасной катастрофе.

«Ничто не может быть более обременительно, чем тяготы, связанные со званием любовника,— писал Фишер.— Это сплошная непрерывная череда мелких забот и знаков внимания. На Прадо, на мессе, в театре и в исповедальне — никогда он не имеет права оставить даму одну, и весь груз ее дел падает на его плечи. Никогда не должен он появляться у нее с пустыми руками, особенно в праздничные дни; одним словом, во всем он должен быть пассивным орудием женщины. Однако, вступив в брак, из раба он превращается в хозяина — отсюда и враждебные отношения, и cortejos[65]».