Боль мне к лицу (СИ) - Магдеева Гузель

Выбирает уединенные объекты, но не в глухих районах. Возможные места преступлений — заброшенные территории, пустыри, старые дома. Предполагаю, что убийца страдает паранойяльной психопатией.

Я пораженно молчу, переваривая услышанное.

— Но как? Внешний вид, возраст?

— Паранойя достигает пика в период социальной адаптации, как раз к этим годам.

— Только на основе этого?..

— Нет, конечно, нет, — снова улыбается Лена, будто бы только что не описывала мне портрет убийцы. — Многие детали, на которые можно не обратить внимания, складываются, словно мозаика, в объемную картину. Рост вычисляется по характеру нанесенных увечий, физическая сила — не каждый может подвесить жертву. На самом деле, психический портрет занимает почти десять страниц машинопечатного текста, но он не может служить доказательством. Бывает, что люди ошибаются, и какой-то из пунктов не совпадет с реальностью, — или даже несколько.

— Почему Вы решили этим заниматься? Совсем не женское дело.

— В детстве мне хотелось понять: почему одни дети в классе со всеми дружат, другие — вечно ссорятся. Психологом я мечтала стать класса с шестого — проводила тесты, анализировала результаты, — женщина издает смешок, — изучала биографии известнейших людей, начиная от Фрейда и заканчивая Джоном Дугласом, — знаменитый, кстати говоря, профайлер, прототип героя одного из популярных ныне сериалов. Но когда дело дошло до поступления в институт, папа сказал, что психология — лженаука и шарлатанство, и если уж идти — то на что-то серьезное. Так я попала в юридическую академию, но, закончив ее и два года проработав по образованию, отправилась переучиваться на того, кем и хотела быть все эти годы. А кем ты мечтала стать в детстве?

Вопрос настолько неожиданный, что я долго не отвечаю, пытаясь вспомнить.

— Нормальной, — честно признаюсь, — мне хотелось быть как все.

Женщина складывает пальцы домиком и упирается кончиками пальцев в подбородок:

— Что тебе мешало?

— Голоса.

— Если бы ты не слышала их, то была бы такой как все?

— Да, — киваю я, ощущая, как щиплет глаза от невыплаканных слез.

— Тогда с тобой все играли бы, дружили, так? Из-за голосов у тебя не было друзей?

— Были, — мне хочется описать всю гамму детских чувств парой слов, но не выходит. — Но я все равно ощущала себя чужой. Ненужной.

— Мама с папой любили бы тебя сильнее, если бы ты была нормальной?

Я уже реву, кивая ей в ответ головой, — чувствую, что если отвечу, то голос мой сорвется.

— Если бы родители любили тебя сильно-сильно, такой, как есть, с голосами, была бы ты счастлива? Считала себя нормальной?

Кажется, будто Елена обнажает мою душу, снимая слой за слоем защитный кокон, образовавшиеся за долгие годы. Слова ее ранят, заставляя старые порезы кровоточить по новой, и я уже не хочу ни этого разговора, ни помощи, — ничего. Желание спрятаться, зарыться с головой крепчает ежесекудно, но собеседница не смолкает, продолжая начатое.

— Пожалуйста, прекратите, — молю ее, выныривая из темноты ладоней, прикрывающих лицо. — Не копайте так глубоко, я не давала на это согласия!

— Аня, я лишь хочу помочь, — она складывает руки на столе, демонстрируя мирные цели, но я знаю про благие намерения и дороги в ад, по которым эта женщина ведет меня с улыбкой святой девы Марии. — Не отказывайся. Иван попросил поддержать тебя; думаю, вместе мы сможем не только добиться ремиссии на длительный срок, но и снять полностью диагноз. Ты же хочешь этого? Быть нормальной? Быть любимой?

— Манипулятор, — шепчу я, — Вы не знаете ничего: меня не любят родные люди, и с этим ничего не поделать.

Лена встает, подходя ближе, но так, что между нами еще остается небольшое расстояние. Садится на корточки, — чтобы не быть выше, не доминировать положением и взглядом сверху.

— Аня, — тихо, но уверено произносит профайлер, — у тебя есть шанс зажить нормальной жизнью. Выйти на хорошую работу. Полюбить и быть любимой. Завести семью, родить ребенка. Ты же не пьешь таблетки? Выкидываешь в мусорку или смываешь в унитаз?

Я трясу головой, не желая отвечать и не собираясь верить ей.

— Я не буду настаивать, ты сама должна дозреть до этого решения. Только в твоих силах изменить жизнь. Больница научила тебя, что ты — никто в собственной судьбе, но это отнюдь не так. Мы хотим дать тебе шанс на чудо, не упусти его, хорошо? Я оставлю визитку, позвони, когда будет, что сказать.

С этими словами она, наконец, уходит, так и не выпив чаю. Я тихонечко скулю, утешая саму себя. Так манит поверить в сказанное женщиной с добрыми глазами: картинки, которыми она пытается соблазнить, сплетаются со всем, о чем я даже не смею мечтать. Но тем страшнее будет разочароваться, вновь скатываясь в то болото, где я уже барахтаюсь не первый год.

«Ну и не надо нам этого».

«Так, что ли, плохо тебе живется?»

«Гони ее нафиг, такие сначала обещают, потом в кусты».

Я заваливаюсь спать, понимая, что последние сутки были тяжелыми не только физически, но и эмоционально.

Три часа сна почти не прибавляют сил, но делают чуть спокойнее. Я готовлю себе ужин, разбирая купленные Ваней продукты, и иду выкидывать скопившийся на кухне мусор, куда запихиваю и коробку с бабочкой Морфо дидиус. Смотреть на нее по-прежнему противно: даже два увиденных за последние дни трупа не делают меня менее чувствительной в своей неприязни ко всем насекомым.

Возвращаясь обратно, я замечаю знакомый джип напротив нашего подъезда, но не вижу в темноте номера. Мелькает трусливая мысль, что за рулем может быть кто-то иной, однако оклик Вани развеивает сомнения:

— Долго будешь машину разглядывать?

Я втягиваю шею в плечи, плетясь ему навстречу. Ноги, кажется, весят не меньше центнера каждая.

— Прогуляемся? — Иван выходит из тени подъездного козырька, и я понимаю, что он уже поднимался наверх, но, не застав меня, спустился обратно. Может, задержись я у помойки, мы и вовсе бы разминулись, оттягивая следующую встречу.

— Давай, — я подхожу ближе и неожиданно для нас обоих беру его под руку. — Чтобы не споткнуться, — поясняю я, убеждая скорее себя, чем полицейского.

Мы не торопясь покидаем двор, двигаясь в сторону парка. Навстречу нам почти не попадаются прохожие, только пару собачников с огромными овчарками без намордника, при виде которых я заметно напрягаюсь. Одна из собак подходит ближе, обнюхивая меня, и когда холодный, влажный нос касается ладони, я ойкаю, заставляя пса отшатнуться.

— Не бойтесь, она не кусается, — заверяет хозяйка, свистом подзываю к себе питомца, — Ика!

Виляя хвостом, овчарка не спеша подбегает к женщине, и та пристегивает поводок к ошейнику, притягивая любопытное животное ближе к себе.

— Ты боишься собак? — интересуется Иван, когда мы расходимся с ними.

— Не люблю, — признаюсь ему. — В детстве у нас жила дворняжка, — небольшая, жутко умная. Мама доверяла ей, оставляя меня на улице на попечение животного, как бы странно не звучало. Динка неотвязно рядом ходила, контролировала каждый шаг, рычала, если мальчишки задирали; когда я пыталась залезть на дерево или забор, хватала зубами за пятку — небольно, но ощутимо, — мол, дальше нельзя, Аня, рискованно. А когда я в первый класс пошла, природа свое взяла — Динка не стерилизованная была, убежала на пару дней, потом вернулась, но через месяц мы обнаружили, что она беременная. Щенят родилось мало — всего трое, и мертвые. Она их и языком пыталась в жизнь привести, и лапой подталкивала. Мама как обнаружила, так сразу и пошла хоронить, Динку в квартире заперла. Взяла коробку, сложила туда щенят, и закопала за домом, через дорогу, под березой. Динка все перерыла, искала детенышей, выла, как ненормальная, всех соседей напугала. Я со школы вернулась, дверь открываю — она пулей мимо меня. Я следом бежать. Когда родители нас нашли, мы под той березой лежали, возле раскопанной ямы, впятером — я, Динка, а между нами ее малыши мертвые, и грели их. Папа попытался домой завести, а собака его покусала, детишек своих охраняла, видимо. В общем, я в квартиру вернулась, а она уже больше — нет. С тех пор собак не люблю. Не хочу привязываться.