Боль мне к лицу (СИ) - Магдеева Гузель

Шептуны рядом всю ночь, но мысли о маньяке лишь чуть отвлекают их от обмусоливания поцелуя с Иваном.

Рассвет словно разрастается из так и не наступившей ночи: сумерки переходят в прохладное утро. Когда усталость становится невыносимым спасением, вытесняющим все ненужные мысли прочь, я дохожу до Ваниной квартиры. Ноющие от непривычной нагрузки ноги блаженствуют без обуви, я разминаю отекшие ступни, массирую икры. Почти восьмичасовая прогулка в тонкой рубашке заканчивается озябшими руками. До упора поворачиваю кран с горячей водой, пытаясь отогреться, и подставляю замёрзшие пальцы под обжигающие струи.

Зеркало в ванной постепенно запотевает, скрывая от меня собственно отражение, словно покрываясь дымкой. Когда поверхность перестает быть прозрачной, я принимаюсь водить по ней пальцем, не сразу осознавая, что рисую.

Бабочка.

Нервным движением провожу по зеркалу, стирая изображение, и отправляюсь в кровать.

Сна так и нет, впрочем, ненужным размышлениями места тоже не находится.

Наслаждаясь ощущением от приятной усталости в теле, я созерцаю потолок, чувствуя себя таким же белым, пустым полотном.

Иван приезжает без одиннадцати час. Я слышу в приоткрытое окно, как тормозит автомобиль у нашего подъезда, и даже не глядя, понимаю, кому он принадлежит. Особая, чуть резкая манера вождения за эти дни становится хорошо знакомой. К встрече с ним я не готова, оттого отчаянно прячу глаза, пытаясь зацепиться взором за любой предмет на кухне: часы, обои с рисунком из кофейных зерен, нестираемое пятно на светлой поверхности шкафа.

Чтобы закрыть машину и подняться на третий этаж Доронину обычно требуется четыре или пять минут. Когда в руках телефон — шесть.

В этот раз он взлетает за две с половиной, сходу отпирая ключами дверь и вваливаясь внутрь, точно после погони.

— Выезжаю, — коротко отвечает собеседнику по мобильному и следом зовет, почти крича, будто нас разделяет расстояние не меньше десятка метров, — Анька!

На самом деле, между нами гораздо больше, но я прекрасно его слышу.

Молча выхожу, теребя пальцы, не давая себе уйти в счет имен, боясь добавить в очередь после мамы еще одно мужское.

— Одетая? Поехали тогда, времени нет, — он бросает у входа продуктовую сумку из супермаркета на соседней улице, и убегает прочь, не давая объяснений, походя набирая следующий телефонный номер и отдавая уже другим людям приказы.

Я покорно натягиваю кроссовки, пытаясь зашнуроваться как можно быстрее, но ночное путешествие делает меня медлительнее обычного. Когда, закрыв входную дверь на все запоры, я спускаюсь вниз, Доронин уже гудит сигналом, поторапливая меня и заставляя окружающих смотреть на него недовольным взором. Ему все равно.

Я еще не успеваю щелкнуть ремнем безопасности, как позади остается двор, улица. Вереница сигналящих вслед машин превращается в беспрерывное пищание, и из-за отсутствия сна, я чувствую, будто взираю на происходящее со стороны.

По отдельным фразам, сказанным Ваней во время нескольких звонков, я понимаю — снова убийство, очередное тело. Озабоченность, с которой полицейский относится к делу, говорит не только о том, что это может быть наш убийца, — скорее всего, жертва известна.

Когда он, наконец, смолкает, петляя меж старых улочек, почти параллельных центру города, скрывающих за собой трущобы и развалины домов, я спрашиваю:

— Убитого опознали?

— К несчастью, — да.

— Почему — к несчастью?

— Потому что это прокурор области.

Известие не вызывает у меня никаких новых чувств: одинаково жалко и молодых, безымянных девушек, и известных прокуроров.

«Эту машину убийства нужно остановить», — думаю я.

— Было какое-то новое послание?

Ваня молча мотает головой, делая большой глоток из бутылки с минеральной водой.

Перед нами появляется площадка, за забором которой — старый, заброшенный храм из красного кирпича. В детстве бабушка рассказывала, как местный батюшка изгоняет дьявола из одержимых, устраивая ежепятничные обряды экзорцизма. Поскольку с традиционным пониманием религиозного священнодействия его лечение подвластных нечистому расходилось, то со временем нашелся ярый фанатик, устроивший однажды поджог. Молодой игумен сгорел, реставрация церкви попала на развал советского союза, когда денег не хватало даже на самое важное. Люди пытались собрать средства своими силами, но, глядя на то, что сейчас прячется за поросшей диким виноградом калиткой, я понимаю, — с задачей никто не справился.

Небольшая площадка заставлена машинами; мы проходим мимо, следуя за парнем в форме. Стойкое ощущение дежавю и ужас от прошлых сцен заставляет меня притормозить, пропуская вперед Ваню.

Я с опозданием захожу внутрь, поднимая голову к куполу. Пожар и годы не щадят здание изнутри; полуразрушенная крыша скрывает суровый божественный облик, угадываемый по раскинутым в добром жесте рукам, — от лица же не остается ничего. Я отвлекаю себя мыслями о непокрытой платком голове, о том, что атеисту здесь не место; но по правде — не место здесь не только мне.

Оперативно-следственная бригада, уже знакомые лица, чьи черты я не смогу вспомнить по памяти, но увидев снова, сразу узнаю. Кто-то кивает и мне, здороваясь, будто я являюсь частью происходящего здесь.

— Иван Владимирович, там телевидение приехало, — виновато зовет тот же молодой парень Доронина.

- *лять, — матерится он, — не пускайте сюда никого.

— Они просят заявление официальное, — не сдается служивый.

— Я тебе, *лять, пресс-центр, что ли? — рявкает вдруг он, сразу возвращаясь в роль начальника, и подчиненный испаряется. Я отворачиваюсь.

— Иоаннъ Богослов, — произносит женский голос за спиной, пугая неожиданным появлением. Я оглядываюсь и вижу женщину, которая рассматривает роспись на дальней стене храма. — Святой Евангелист.

— Я не сильна в религии, — пожимаю плечами и отхожу в сторону.

— Я тоже, — она протягивает мне руку, крепко пожимая и внимательно следя. — Елена, а ты, должно быть, Аня?

Я киваю, пряча после рукопожатия ладони за спину. Она мне не нравится, — я вижу исследовательский интерес в ее натуре и примерно догадываюсь, кем является собеседница.

— Вы психолог, да?

— Можно и так назвать. Заграницей мою профессию именовали бы профайлером.

— Я не видела Вас в прошлый раз.

— Обычно я консультирую по телефону и не езжу на места преступлений, — Елена улыбается, несмотря на все творящееся вокруг; доброе лицо с лучиками-морщинками — женщина будто пытается втереться мне в доверие, расположить к себе.

— Почему же сейчас приехали? — кажется, и этот ответ я знаю, но жду, когда она произнесет сама, ощущая неожиданное волнение.

— Ради тебя, Аня. Ты не откажешься поработать немного со мной?

Я делаю шаг назад, ища за ее спиной Ивана. Мне хочется сбежать от этой доброй женщины, со всем милым образом и ласковым голосом.

«Нас засунут в клетку и начнут изучать!»

«Мы не хотим быть подопытными кроликами!»

«Беги от нее куда подальше!»

— Аня, все в порядке. Я занимаюсь своими делами, — она вскидывает руки в успокаивающем жесте и растворяется среди толпы людей, слишком правильная, чтобы быть искренней.

Несмело я подхожу к тому месту, где когда-то был иконостас. От него остались лишь места крепления, где на одной из балок и висит прокурор. Я не приближаюсь, слушая, как описывает убитого эксперт. Знакомое положение тела, — скрещенные и перевязанные над головой руки, опущенная на грудь голова. На этот раз, мужчину оставляют одетым, и хоть кровавые раны окропляют его одежду бурыми пятнами, выглядит это менее жутким, чем тогда. По крайней мере, сейчас меня не тошнит.

Я наблюдаю за людьми краем глаза, отступая туда, где никому не мешаюсь. Полицейские все прибывают и прибывают; злой, мокрый Иван орет на подчиненных, понимая, что теперь дело возьмут на особый контроль. Смерть такого влиятельного лица не может остаться нераскрытой, иначе полетят головы, — и его в том числе.