Завтра будет лучше - Бетти Смит

По сигналу Рини трамвай остановился. С подножки она крикнула Марджи всегдашнее:

– Увидимся завтра!

А та по обыкновению ответила:

– Чур я увижу тебя первая!

Повернув за угол, Марджи стала ждать трамвая до Грэм-авеню.

Глава 7

Подходя к дому, Рини зашла в рыбный магазин, чтобы купить филе камбалы. За доплату в пять центов продавец зажарил рыбу в многократно использованном хлопчатниковом масле. Решив кутнуть, Рини заказала еще и порцию картошки фри за десять центов. Продавец бросил в черный котел горсть клиновидных долек картофеля, отваренного до полуготовности. Этот ужин на двоих обошелся Рини в тридцать центов и спасибо.

Мать, по-прежнему в униформе, сидела в кресле-качалке у окна, сняв обувь и положив отекшие ноги на стул. Она работала в передвижной закусочной неполный день, с десяти до четырех, и за это ей платили половинное жалованье – десять долларов в неделю.

Работу Мейзи нашла по объявлению: там говорилось, что короткая смена позволит хозяйкам зарабатывать, не отказываясь от выполнения домашних обязанностей. Шесть часов в день приходилось стоять на ногах. Это было бы не очень трудно, если бы не болезнь почек, от которой отекали стопы и лодыжки и которую Мейзи воспринимала как часть жизни: ей никогда не приходило в голову, что ее существование могло бы быть легким или приятным.

– Мама! – воскликнула Рини, входя. – Зачем ты сняла туфли? Ты же не сможешь их надеть, если мы пойдем в кино или еще куда-нибудь.

– Я никуда идти не хочу. Хочу только сбросить с себя ступни. – Мейзи вздохнула и спустила ноги со стула.

– Сиди, мама.

– Надо ужин приготовить. Состряпаю, наверное, что-нибудь простое. За день я так насмотрелась на еду, что готовить не хочется.

– Ужин уже готов, – ответила Рини. – Осталось только хлеб нарезать и кофе сварить. – Мать вознаградила ее взглядом, выражающим облегчение и радость. – Я все сделаю и стол к тебе придвину, а ты сиди.

– Не нужно было, Куколка, – сказала Мейзи (она всегда называла дочь Куколкой, когда бывала ею довольна). – Возьми деньги у меня в сумочке.

– Нет, пусть это будет за мой счет.

– Ты платишь за прожитье, Куколка, и не должна покупать еду на свои деньги.

– Не выдумывай, – отрезала Рини.

После еды Мейзи по привычке вытерла руки о живот, который во время работы был прикрыт полотенцем, заправленным за пояс как раз для этой цели. Сейчас полотенца не было, и на грубой серовато-зеленой ткани униформы появилось два жирных пятна. Посмотрев на них с отвращением, Рини спросила:

– Мама, почему бы тебе не надеть что-нибудь другое?

– У меня больше ничего нету.

– Погоди-ка. – Рини подошла к шкафу и достала платье на проволочной вешалке. – А это? Я же купила тебе это платье на Рождество. Хотела, чтобы у тебя было что-нибудь модное. Почему же оно постоянно здесь висит?

– Его жалко носить дома, Куколка. Я его берегу.

– Для чего? Для того, чтобы тебя в нем похоронили?

– Нет, чтобы куда-нибудь пойти.

– Ты же никуда не ходишь!

– Вчера ходила на собрание женского общества, хоть ноги и болели ужасно. Надо было квартиру для тебя освободить, – сказала Мейзи укоризненно и с нажимом прибавила: – А потом я вернулась и ни о чем не спрашивала.

Рини покраснела, но сделала вид, что не поняла намека, и ни слова о вчерашнем не сказала.

– Ну а в церковь ты почему пошла в этой старой униформе? Почему не надела платье?

– Я сидела в пальто. Под ним все равно ничего не видно.

Рини достала из ящика материнского бюро коробку и, сняв крышку, положила Мейзи на колени. Потом достала стопку фотографий и села на ручку кресла, чтобы смотреть их с матерью вдвоем. На первом снимке была изображена высокая, довольно красивая, хорошо одетая женщина.

– Гляди, мама, это же ты двадцать лет назад.

Мейзи вздохнула.

– Я знаю.

– В свое время ты от моды не отставала – от той дурацкой, которая тогда была.

– Знаю, – опять вздохнула Мейзи и достала со дна коробки пропахший камфарой шиньон приятного каштанового оттенка. – Я сделала его из собственных вычесанных волос, когда была молодой.

– Жаль, я не унаследовала от тебя этот цвет, – сказала Рини.

– Я прикалывала их на макушку. Вот так. – Огрубевшие руки Мейзи приложили яркие рыжеватые волосы к седым и измятым.

Рини, прикрыв глаза, простонала:

– Не надо, мама!

– Почему? Что такое? – спросила Мейзи.

– Ничего. Давай я уберу коробку.

Когда Рини вернулась из спальни, мать сказала ей:

– Вот что, Куколка. Я попробую себя немножко подлатать. Найду дешевого дантиста – пусть вставит мне зубы. И одежды прикуплю. В молодости я была такая же модница, как ты теперь. Пожалуй, даже волосы себе подкрашу – ведь многие женщины так делают.

– Конечно, почему нет? Когда соберешься, я пойду с тобой. Может, даже оплачу.

Мейзи захотелось спросить: «Из чего? С тех пор, как ты начала платить за квартиру и стол, все остальное до последнего пенни нужно тебе на одежду. Ты должна модно одеваться, потому что влюбилась в чистильщика обуви, а он быстро потеряет к тебе интерес, если ты не будешь наряжаться. Ничего хорошего от него ждать не приходится, и я это знаю, но молчу».

– Сорок три года – не так уж много, – сказала Мейзи вслух. – Вот приведу себя в порядок и, глядишь, найду хорошего мужчину, который на мне женится. Тогда в старости я не буду тебе обузой.

– Ты никогда не будешь мне обузой. И вообще вопрос не в этом. Вопрос в том, когда ты начнешь приводить себя в порядок.

– Когда ноги перестанут так сильно отекать.

Мать и дочь долго ничего не говорили. Заслонившись защитным барьером отчуждения, Рини со свойственной молодым людям беспощадной правдивостью знала: беды Мейзи не исчезнут просто оттого, что она на это надеется. На свое собственное будущее Рини возлагала большие надежды и была уверена: с ней ничего не случится – ничего такого, что случилось с ее матерью. Нежелание Мейзи смотреть правде в глаза вызывало у дочери жалость и раздражение. Ноги начали отекать пять лет назад, и за эти годы отеки не уменьшились. Пять лет назад в каштановых волосах были только седые прожилки, а теперь вся голова была седая. Разве что-то могло измениться для матери к лучшему?

И все же Мейзи, как многие люди, рожденные в нищете, поддерживала себя надеждой. Когда-то ей были присущи все мечты молодости. Они не сбылись и потому до сих пор оставались с ней. Зрелость