Чай из трилистника - Киаран Карсон

Сейчас же у нас иной предмет для разговора. Для начала позвольте мне сказать, что я вызвал вас сюда вовсе не для того, чтобы упрекать за явную рассеянность на моем занятии сегодня утром. Совсем наоборот. Много лет я был священником и учителем и, милостью Божьей, научился различать в мальчиках многообещающие задатки по взгляду их глаз, которые суть зеркало души. Когда я заметил, как вы смотрите на прекрасное сплетение стекла и чугуна, одно из сокровищ "Дома Лойолы", то понял, что оба вы в высокой степени обладаете способностью к визуализации. Вы уже, должно быть, знакомы с великолепным портретом св. Игнатия в школьной церкви и, вероятно, заметили, как глаза его озарены внутренним светом, потому что сны наяву были для него живой реальностью. То же самое я прочел и в вашем взоре.

В этом вы напоминаете также французов, поскольку многие из этой нации способны окинуть все комнаты воображаемого дома одним умственным взглядом, словно стены и полы у этого дома стеклянные; а другие имеют привычку вспоминать события не с той точки, откуда они наблюдались, а издали, мысленно видя себя актерами на сцене своего разума. Особые таланты, проявляемые французами в планировании всевозможных церемоний и fetes[30], а также их несомненный гений в стратегии и тактике доказывают, что они способны предвидеть последствия с исключительной ясностью. Их оборот речи «figurez-vous», то есть "нарисуйте себе", по-видимому, вполне отражает их манеру выражаться; наши эквиваленты — «вообразите», "представьте себе" уклончивы.

Нам нужны мальчики с воображением. Мальчики, способные через глубокую концентрацию воспарить над поверхностным и светским. "Да будут очи Твои отверсты на храм сей день и ночь", пишет об этом автор Книги Царств. Матфей вспоминает, что Господь наш говорил: "Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло". Чисто, то есть чистосердечно. И еще: "Доколе свет с вами, веруйте в свет".

Я так понимаю, что вы оба уже знакомы с творчеством фламандского мастера Яна ван Эйка. Особенно ты, Метерлинк, поскольку тебе посчастливилось видеть его великий запрестольный образ в Генте. Ты, должно быть, обратил внимание, как центральная часть, "Поклонение Агнцу", залита небесным светом, в котором сверкает все, от башен нового Иерусалима на горизонте до россыпей дотошно выписанных цветов на переднем плане. Столь убедительна эта воображаемая реальность, что ван Эйк наверняка видел ее внутренним взором. Он написал то, что видел, воплощенным в свете, к вящей славе Божьей — ad majorem Dei gloriam.

Но, если позволите, к ван Эйку мы вернемся в другой раз. Сейчас же я хочу поделиться с вами воспоминаниями о другом глубоко религиозном человеке, философе Людвиге Витгенштейне, с которым я познакомился несколько лет назад здесь, в "Доме Лойолы", где он работал садовником.

50. СИНИЙ ВИТГЕНШТЕЙНА

С Витгенштейном я познакомился, сказал отец Браун, когда как-то раз гулял по травяной плантации, читая требник. В то время он жил в одном из сараев для рассады. Такой аскетизм, как я убедился позднее, был вполне в его духе. Проходя мимо сего убогого жилища, я услышал, как он громко высказался по поводу погоды или что-то в этом роде. Я остановился, поздоровался и, заглянув в дверь сарая, увидел, что Витгенштейн лежит на мешке с гравием и в руках у него американский детективный журнал "Черная маска". Спешу заметить, что сам я не относился к поклонникам этого довольно залихватского издания, питая склонность, как вы, вероятно, догадываетесь, к более интеллектуальным образцам конандойлевской школы письма. Тем не менее это был некий повод начать разговор.

Вам нравятся детективы с убийствами? спросил я.

Детективы — да, отвечал Витгенштейн.

А убийства?

Убийство — механизм, посредством которого сыщик может проявить свою внутреннюю силу и восстановить нравственный миропорядок. Однако сыщик в

"Черной маске" не мыслящее существо, это человек действия, понимающий бесполезность слов. Мне это нравится.

Но в какой-то момент сыщику непременно приходится объяснить свои действия?

Вижу, вы мало читали "Черную маску", сказал Витгенштейн. Разумеется, бывают случаи, когда главный герой в промежутках между действиями задумывается об окружающем. Обычно это служит созданию атмосферы, но такие детали образуют философию, поскольку мир — особенно в детективах — есть все то, что имеет место. В результате в рассказе, который я только что читал, сыщик посреди ночи стоит один на палубе корабля, и вокруг ни звука, кроме тиканья корабельных часов. Часы, говорит сыщик, в лучшем случае обескураживающий инструмент: они измеряют фрагменты вечности — измеряют то, чего, возможно, не существует.

Эта идея захватила меня, продолжал Витгенштейн, поскольку она почти буквально отражает мысль Бл. Августина, высказанную им в «Исповеди»: "Я не могу измерить будущего, ибо его еще нет; не могу измерить настоящего, потому что в нем нет длительности, не могу измерить прошлого, потому что его уже нет".

Вы читали «Исповедь»? спросил я довольно наивно.

Необычайно синие глаза Витгенштейна сверкнули на меня из сумрака сарая.

Это самая серьезная книга на свете, прошептал он.

И стал цитировать мне «Исповедь» целыми абзацами, на великолепной латыни Бл. Августина.

Впоследствии я взял себе за правило в свободное время навещать Витгенштейна, поскольку увидел, что у нас много общего. Иногда я заставал его за прополкой или пересадкой трав, в таких случаях он размышлял порой об их свойствах, обладая в этой сфере энциклопедическими знаниями. В другой раз он говорил о вещах, на первый взгляд между собой не связанных. Например, когда он жил в Дублине, то часто заходил в кафе "Бьюлиз Ориентал" на Графтон-стрит.

Замечательное место, вспоминал он, за этим предприятием, похоже, стоит отличное руководство; и затем превозносил проницательность персонала, который точно знал, что их клиент будет есть каждый день — простой омлет и кофе — без всяких указаний с его стороны. Отсюда он переходил к рассуждениям о преимуществах молчания.

Однажды Витгенштейн вдруг встретил меня следующими словами: до Христа люди переживали Бога — или богов — как нечто вне себя. А после Христа люди не все, но те, кто научился видеть сквозь него, — видят Бога как нечто внутри себя.

И заодно к месту, сказал отец Браун, если позволите, я расскажу вам краткую биографию Витгенштейна, поскольку знакомство с людскими судьбами, как показывают "Жития святых", позволяет яснее видеть промысел Божий.

51. ЧЕРНЫЙ НОСОРОГ

Людвиг Витгенштейн родился в 8.30 вечера 26 апреля 1889 года, будучи восьмым, младшим, ребенком Карла Витгенштейна, сколотившего огромное состояние на создании в довоенной Австрии сталелитейной промышленности. В детстве Людвиг ничем особым не выделялся — его братья казались гораздо более одаренными. Но в возрасте восьми лет он остановился в дверном проеме, размышляя над вопросом: зачем человеку говорить правду, если ему выгоднее солгать?

Не найдя удовлетворительного ответа, он сделал вывод, что, как ни крути, при таких обстоятельствах во лжи нет ничего дурного. Людвиг вошел в дверь и вместе со всей семьей сел ужинать. И все-таки этот вопрос и ему подобные не давали ему покоя всю оставшуюся жизнь.

Считай меня искателем истины, написал он однажды сестре, и я буду доволен.

Ничем особым он как будто не выделялся, однако обладал необыкновенным зрительным и слуховым воображением. С ранних лет он умел насвистывать на редкость верно и выразительно, и за время философской карьеры в Кембридже вместе со своим товарищем Дэйвидом Пинсентом разработал метод исполнения песен Шуберта: Пинсент за фортепиано, Витгенштейн свистит. В десять лет из пустых катушек из-под ниток, брусков, бельевых резинок и кусочков проволоки он собрал швейную машину, которая, как ни странно, сделала несколько стежков: по его словам, он просто представил себе компоненты реальной машины, а затем воспроизвел их.

Эта конструкторская жилка привела Витгенштейна на факультет авиационного машиностроения, в ту пору только зарождавшегося. Летом 1908 года он эмигрировал в Англию, где ставил важные эксперименты на " Аэростатном пункте наблюдений за верхними слоями атмосферы" недалеко от Глоссопа, в графстве Дербишир. Он совершил также несколько успешных полетов на воздушном шаре, которые в дальнейшем сослужили ему хорошую службу, поскольку как-то раз он заметил, что заниматься философией — все равно что составлять карту неизвестной местности. Проплывая над ландшафтом, он увидел, что в любое место назначения ведет множество различных дорог; трудность состоит в том, чтобы приспособить эту точку зрения к практическим нуждам «наземных» путешественников.

Осенью того же года он перешел в Манчестерский университет, где составил чертежи реактивного воздушного винта для самолетов — проект настолько опережавший технологию того времени, что некоторые коллеги сочли его сумасшедшим. Отчаявшись найти понимание, Витгенштейн обратился к чистой физике, а оттуда — к философии математики, обретя в ее строгом царстве некоторое утешение. Однако проблема правды и лжи по-прежнему беспокоила его. Математика предлагала такой взгляд на мироздание, в котором ложь была логической невозможностью. Там не имело смысла принимать решения, поскольку вечная истина чисел лежит вне подобных этических соображений. Лишь в языке может проявиться свободная воля. "Ибо от слов своих оправдаешься", говорится в Евангелии от Матфея.