Синие тюльпаны - Юрий Давыдов

Итак, Бенкендорф оставил Петербург, в Петербурге оставил фон Фока. Александр Христофорович праздновал коронацию. Максим Яковлевич не праздничал. У него водилась агентура времен де Санглена; была и добровольная, что называется, con amorе, или, как говорил Бенкендорф, "добромыслящая". Были у фон Фока, человека образованного, умного, общитель-ного, и обширные связи, вовсе не шпионские - десять лет минуло, как его избрали почетным членом Вольного общества любителей российской словесности. Минет еще несколько лет, он окажет словесности услугу: наветы Булгарина расшиты фон Фоковым бисером. Должно быть, слог профессионала казался любителю слишком вульгарным. А как же Пушкин-то: добрый, честный? Пушкин был и проницателен и доверчив. А может, прослышал, что именно фон Фок дозволил декабристу Батенькову, заключенному в каземате Алексеевского равелина и покушавшемуся на самоубийство, разбить на тюремном дворике цветничок?..

Но покамест, летом и в начале осени восемьсот двадцать шестого года, Максим Яковлевич аккуратно посылает своему шефу депешу за депешей. Их плавное течение подергивалось легкой рябью грациозных вольностей, отчего депеши звучали несколько интимно, не утрачивая, однако, должной почтительности. Так пишут шефу, будучи уверенным в его и служебном и домашнем благорасположении.

Французскому не учили в василеостровской школе, флер депеш ускользнул от Милия Алексеевича. Суть была внятной - школила жизнь. Он стал выписывать, упрочиваясь в мысли здравой - о постоянстве явления, и, покоряясь мысли иллюзорной - о возможности тайной полиции ратоборствовать с тайной бюрократической.

Фон Фок сообщал. Фон Фок рассуждал. Фон Фок резюмировал.

В продолжение 25 лет бюрократия питалась лихоимством, совершаемым с бесстыдством и безнаказанностью. Для удовлетворения оскорбленного общества нужно, чтобы были приняты меры, парализующие тот порядок, который был выгоден лишь одним общественным пиявкам. На них-то и должно пасть наказание.

Теперь, или никогда, самое время приступить к реформам в судебном и административном ведомствах, не действуя, впрочем, слишком решительно.

Говорят, что злоупотребления, продажность и безнравственность возросли до такой степени, что расшатали основы всех классов общества без исключения. Все надо исправлять, все надо преобразовывать. Поэтому в среде бюрократии общая тревога.

Бюрократия - истинная гидра, которую можно уничтожить только продолжительным трудом, неустанно добираясь до самого корня зла. Бюрократия - это гложущий червь, которого следует уничтожать огнем или железом; в противном случае невозможны ни личная безопас-ность, ни осуществление самых благих и хорошо обдуманных намерений, которые, конечно, противны интересам этой гидры, более опасной, чем сказочная гидра. Министры, высшие чиновники не хотят пожертвовать общему благу ни своим влиянием, ни своей властью. Их клиенты и подчиненные следуют тому же примеру. Надзор должен удвоить свою деятельность и старания, чтобы предупредить глухую реакцию со стороны бюрократии, приверженцы которой действуют совокупно, верные тому принципу, что цель оправдывает средства.

В деле искоренения злоупотреблений все зависит от обстоятельств и от той быстроты, с какой будут проведены придуманные для этой цели меры. Они должны являться неожиданно и разражаться как гром, чтобы толпа злонамеренных людей, заинтересованных в сохранении злоупотреблений, не могла сплотиться и образовать непреодолимый заговор.

Низшие классы, думавшие прежде только о своих собственных делах, анализируют в настоящее время все правительственные распоряжения; от этого происходит то, что за ними теперь труднее следить.

Милий Алексеевич, выражаясь лагерным языком, раздухарился. Можно было бы сказать - "воодушевился", но "раздухарился", вмещая одушевление, имеет оттенок иронический или самоиронический, а последнее вибрировало в его голосовых связках: "Былое пророчествует! Былое пророчествует!" Милию Алексеевичу стало весело.

Он очень хорошо сознавал, что все это - "в продолжение двадцати пяти лет бюрократия..." - яремщина древняя, как ярлык Золотой Орды, требующей ясак, но он рассмеялся, оглаживая трепетной детской ладонью глянцевито-выпуклую бандероль "Золотого ярлыка" - плиточный шоколад "Золотой ярлык" мама покупала раз в году, ко дню рождения ненаглядного Милички. Он опять рассмеялся, всё это было нелепо, неуместно, да ведь имеем же мы право на тупость, испытывая исторический оптимизм. Ему захотелось распахнуть форточку, и он распахнул бы, если бы... если бы в огромном, щелистом деревянном ларе не дымились помои, и неглубокий исторический оптимизм сменился у него искренним сочувствием дворнику. Вторую неделю пьет, бедняга. Запьешь. Ни от кого никакой благодарности.

Раньше, бывало, и Милий Алексеевич что помнил, раньше в праздники, церковные и атеистические - "без разницы" - дворник обходил квартиры, поздравлял, желал доброго здравия, ему подносили тарелку с граненой стопкой и закуской, неизменно включавшей маленький, как мизинец, крепкий огурчик не захочешь, а выпьешь, лишь бы нежинским похрустеть... Когда страна имеет потомственных дворян, она имеет и потомственных дворников, что не так уж и плохо. В доме, где жили Башуцкие, век свековал Ипатыч. Он был нумизматичес-ки стар, как тяжелый екатерининский пятак. Он сиживал во дворе на табуретке вприслон к единственному дереву, черному, как головешка. Зимой и летом он вбухивал ревматические ноги в огромные валенки времен Шипки и покоренья Плевны. Старожилы говорили, что отцы-деды Ипатыча тоже дворничали. Милий Алексеевич не удивился, когда статский советник фон Фок, выйдя из кареты, вопросительно взглянул на саврасого бородача: "Ну-с, Ипатыч, нынче тоже приклеивался?" - "Точно так, Кинстантин шастал",рапортовал Ипатыч; он стоял во фрунт, шапку держал на ладони вытянутой руки, как солдат на молитве. "Экий болван",- резюмиро-вал фон Фок, отирая ноги на каменном крыльце скромного особняка в Малой Итальянской.

Можно в сердцах ругнуть болваном прохиндея-полицейского. Бывало, и всемогущий граф Аракчеев ругался: болван квартальный за каждым шагом следит; третьего дня цыркнул, так он в мелочную лавку юркнул, а вчерась опять увязался... Ругнуть можно, нельзя пренебречь доносом. Ушлый Константинов донес, что Бенкендорф отдал-де приказ следить за государем императором. Разумеется, вздор! Но Максима Яковлевича уже осведомили: петербургский обер-полицмейстер отрядил нарочного в Кремль, в Малый дворец - в собственные руки. Само собой, его величество отвергнет навет на адъютора своего, друга-пособника. Однако государю не секрет: шпионы Бенкендорфа суть шпионы фон Фока.

Ежели объяснять то, чего не было,- учреждение слежки - сугубым усердием ради охранения государя, придется объяснять и отсутствие высочайшего соизволения на слежку. Конечно, мыльный пузырь лопнет, но покамест витает, радужно дрожа, пред цепенящим взором императора, не остается ничего другого, как цепенеть.

Фон Фок доверял интуиции. Интуиция уверяла фон Фока, что государь его не любит. Бог весть почему, по какой причине, не любит, и баста. Максим Яковлевич не ошибался; Милий Алексеевич знал об этом из дневников Пушкина. И вот статский советник цепенел, отчего казался совершенно невозмутимым. Он грел ноги у камина и полировал ногти. Нет, фон Фок не думал о красе ногтей, как отнюдь не всегда думают о благочестии, перебирая четки, а думал о подозрительности государя и находил объяснение, пограничное с оправданием.

Бабка убила деда. Отца удавили. А потрясение 14 декабря? Да, злодеи казнены, злодеи осуждены, однако "вторые Рылеевы" зовут к топору. Он сам, фон Фок, в недавней депеше сообщал в Москву, правду сказать, мало веря тому, что сообщал,- по дороге в Сибирь государственный преступник Трубецкой, воспользовавшись отлучкой фельдъегеря, сказал жене станционного смотрителя: "Ничего! В Москве человек десять наших, им поручено управиться с государем".

Соединив мысленно и наследственные впечатления его величества и свои же сообщения его величеству о предполагаемых поскребышах-заговорщиках, а теперь и донос прохиндея Констан-тинова, эстафетой отправленный обер-полицмейстером, Максим Яковлевич почувствовал себя скверно и как бы сделался схож со своим давним покровителем де Сангленом. Отстраненный от дел тайного надзора, Яков Иванович ничего на свете так не боялся, как тайного надзора. Тогда это представлялось комическим. Теперь воображение, редко посещавшее фон Фока, разыгралось.

Он выпил два стакана киршвассера, выкурил трубку душистого кнастера и, обретая душевное равновесие, изготовился к контратаке, главное направление которой плотно вместилось в контекст прошлых деист Бенкендорфу, а значит и государю. Направление было такое: приверженцы бюрократии тщатся умалить в глазах его величества и всего благонаме-ренного общества репутацию высшего надзора. Фон Фок написал: органов. Милий Алексеевич поежился. Максим же Яковлевич фон Фок перебелил депешу-жалобу.