Синие тюльпаны - Юрий Давыдов

Как тут было не обратиться мыслью к Лютому? Как было не вообразить Лютого, получив-шего донос? Обратился, вообразил, но лишь на мгновение почувствовал запах неопрятности и этот звериный взгляд пегих глаз. Лишь на мгновение - не Иосиф Виссарионович занимал Милия Алексеевича, а Александр Христофорович.

Командир корпуса не скрыл от начальника штаба ни донос библиотекаря, ни ответ государя. Бенкендорф испытал душевное волнение. Он предполагал возникновение тайного сообщества и скорбел о том, что оно тайное. Великодушие государя тронуло его сердце. Доносительство библиотекаря представилось партикулярным - и потому свинским - посягательством на военный мундир. Сильнее же прочего огорчило Александра Христофоровича то, что боевой генерал Васильчиков поручил секретную отрасль в полках штафирке Грибовскому, совершенно не считаясь с его, Бенкендорфа, мнением.

Последний пункт был уязвим. Командир корпуса имел возможность щелкнуть по носу начальника штаба. Тот однажды рекомендовал полковнику-преображенцу учредить политичес-кий надзор за полковыми офицерами и прислал список подозрительных лиц. А полковник возьми да и откажись наотрез. И притом не с уха на ухо, не в доверительной беседе, нет, официальным рапортом.

Бенкендорф огорчился. Получается так, будто присяга - это одно, честь - другое. Ведь они слитны, нерасторжимы, как магдебургские полушария. А Васильчиков, боевой генерал, обошелся без начальника штаба, учреждая тайный политический надзор в полках. Не потому ли, что еще год тому, исследуя бунт Семеновского полка, Александр Христофорович представил государю не донос, нет, "размышления".

Он так и озаглавил свою записку: "Размышления о происшествиях..." Первое: русский солдат, покорный и терпеливый, бунтует вследствие долгого ряда злоупотреблений. Второе: полковые офицеры, не будучи проникнуты духом своих благородных обязанностей, заботились лишь о чинопроизводстве и салонных успехах. Третье: не материальная, а нравственная сила есть главный рычаг управления массой, составляет ли она войско или целую нацию. Четвертое: при возмущениях, подобных семеновскому, прежде надобно наказывать за покушение на авторитет власти, а засим рассматривать претензии и жалобы. Переговоры с бунтующей солдатчиной пагубны.

Ему казалось, что он все расставил по местам. А боевой генерал, басистый Васильчиков, предпочел ему небоевого статского.

Примечательный субчик! Тотчас вслед за доносом, прежде срока выслуги, Грибовского произвели в коллежские советники - чин по табели о рангах, равный полковничьему. Невдолге спустя послали вице-губернатором в богатый Симбирск. Не приняв по доносу крутых мер, император Александр явил доносчику благоволение. Продолжая службу, Грибовский горюшка не ведал, покамест не присоединил к доносительству еще и провокацию. Император Николай доносы под сукно не прятал. Правда, они уже утратили могучую силу тех времен, о которых рассказывал приват-доцент Тельберг, и еще не вернули себе эту неукоснительную силу, как в те времена, о которых Башуцкий мог бы рассказать приват-доценту Тельбергу. Но что верно, то верно: к доносам Николай Павлович никогда не утрачивал живокровного интереса. Однако в меру своей классовой ограниченности не жаловал провокацию. И потому хлопнул по рукам Грибовского, а засим и под суд отдал "по разным предметам".

Александр Христофорович давно извлек урок из скандальной истории с преображением и разведдеятельности библиотекаря: для высшего тайного надзора необстрелянные статские, пожалуй, приспособлены лучше обстрелянных военных. Но и Бенкендорфу мерзила провокация. И тоже, конечно, вследствие классовой ограниченности.

А тогда, при Александре Благословенном, после стукачества Грибовского, в карьере Бенкендорфа произошло что-то странное. Что-то такое, чему Милий Алексеевич объяснения не обнаружил.

Да, генерал-майора произвели в генерал-лейтенанты. Вскоре, однако, понизили в должности. Он остался начальником штаба. Но не генерального гвардейского, а всего-навсего 1-й Кирасирской дивизии.

Его самолюбие страдало. Он находил утешение в сердечной дружбе с великим князем Николаем. Бог судил им испытание, срок назначив на 14 декабря.

День или ночь, в шестом часу Бенкендорф велел седлать коня. Тьма, ветер, холод. Город, набекрень нахлобучив крыши и тучи, пер косолапо. Генеральские шпоры отзвенели в покоях Аничкова. Бледное лицо Николая дрогнуло крупной дрожью. Застегивая мундир, он сказал Бенкендорфу:

- Сегодня вечером, быть может, нас обоих не будет более на свете. Но, по крайней мере, мы умрем, исполнив долг наш.

Пора было и Башуцкому исполнить долг свой. Зевая, проверил он, не горят ли лампочки в местах общего пользования. То ли дело, братцы, дома, ночью сон, поутру чай.

20

Поутру Милий Алексеевич проникся решимостью в семь дней сотворить микромир синих тюльпанов.

"Реакционное царствование Николая Первого, получившего зловещее прозвище Палкина, началось жестокой расправой с первенцами русской свободы, декабристами",- прилежно написал наш очеркист. И продолжил: "В дни московских коронационных торжеств, в сентябре 1826 года, было официально объявлено учреждение Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии. Так самодержавие, которое веками душило наш героический народ, упрочивало политический и экономический гнет. Главой сыскного ведомства Николай назначил А. X. Бенкендорфа, одного из тех петербургских немцев, которые, как говорил Герцен..."

Наметанным глазом Милий Алексеевич зацепил нахальновъедливые "которое" и "который"; вычеркнув первое, заменил на "веками душившее" и поджал губы еще и абзаца нет, а рукопись уже "вшивеет"; он стал искать язвительные цитаты из Герцена, заготовленные впрок; не попадались; на столе с черным кругом от сковороды смешались бумаги... Бодрый настрой пошел на убыль. Господи, если бы дело было в мелочной правке и цитатах, если бы так, Господи...

И вчера, и третьего дня, и раньше, размышляя о синих тюльпанах, он почти машинально определял, что именно придется похерить, не давая повода ни для рецензентов из породы "марксиста-аграрника" Сытова, ни для аллюзий чуткого и, быть может, благодарного читателя.

Но и вчера, и третьего дня, и раньше он сознавал близость срока, когда всю эту "прагмати-ку", все эти уловки, пусть и постыдные, накроет тень полковника Вятского полка, повешенного на кронверке Петропавловской крепости, и ему, Башуцкому, некуда будет деться. Нет, не от сытовых - от себя. И не потому лишь, что полковник Вятского полка обернется единомышле-нником генерал-лейтенанта Бенкендорфа, а потому, что казненный первенец русской свободы встанет из могилы предтечей гранитного регулировщика - там, на известной московской площади. Ужасно, ведь и полковник, и его друзья-заговорщики, они, как Пушкин, были первой любовью, словно с рождения поселившейся в сердце. И горестно думалось: о, если бы 14 декабря... Ну да, вот так: если бы к вечеру, исполнив "долг свой", не остались в живых Николай и Бенкендорф...

Захлопали двери, зашаркали жильцы, зарычал унитаз. В соседней комнате радиоголос предложил Мудряку, экономисту Ленэнерго: "Приступайте к водным процедурам". Потом донесся другой голос, сдержанно-торжествующий: "...на двенадцать процентов больше, чем за тот же период в прошлом году". О, кумач на воротах штрафного лагпункта: "Все дороги ведут к коммунизму". Да ведь и ты сейчас готов зарядить туфту? Не совсем так, не совсем так, смутился Башуцкий. Отстраняясь от радиоголоса, от голоса внутреннего отстраняясь, перечитай нейтраль-ное: "Главой сыскного ведомства Николай назначил Л. X. Бенкендорфа",- и недовольные смели быть, подумал Милий Алексеевич с той поспешностью, с какой, как творят, хватаются за соломинку.

Да, на Сенатской площади, рассуждали недовольные, явил Бенкендорф безусловную преданность государю, но, когда злодеев заточили в крепость, сострадал узникам... Да, на следствии по делу о происшествии 14 декабря Бенкендорф вникал во все подробности, однако полагал невозможным ставить вопросы... ну, эти, что вынуждали бы отвечать противу совести... Он желал, чтобы суд над преступниками происходил с возможной степенью законности и гласности. Пусть и с возможной, но мысль ребяческая. А сердечная слабость на кронверке? Пестеля вздергивают, закоперщика - Бенкендорф падает ниц на холку коня... Все это государь знает. И что же? Неделю спустя после бунта отстраняет Аракчеева, соболезнуя графу, здравие которого сильно потерпело от поразившего всех нас общего несчастья. А во дни суда над злодеями учреждает Третье отделение собственной канцелярии, главноначальствующим коего назначает Бенкендорфа. Помилуй Бог, какое время на дворе!..

При любой погоде историки укажут: "Классовая борьба обострилась". При любой погоде повторят: "Положение крестьян ухудшилось". Это ж как доллар: всю жизнь только и слышишь - доллар падает, падает, падает... А надо все архивно ухватить, как рыбу под жабры,- и тогда...