По обрывистому пути - Степан Злобин

— Швейцар! — закричал директор на всё пустынное здание. — Проводи господина и впредь никаких господ в валенках в гимназию не впускать! Не пускать на порог!! — выкрикнул он и захлопнул дверь.

— Саша, пойдем. Не жалей ни о чем. Тут доброму всё равно не научат, — демонстративно громко сказал Баграмов. Он взял Сашу за руку, как трехлетнего, и повел к раздевалке…

— Эх ты, Саша, Саша-горюнок! С сильным не борись, с богатым не судись, — сочувственно вздохнул гардеробный сторож. — Сердитые нынче приехали, — вполголоса сообщил он доктору, указав глазами в сторону директорского кабинета.

Сторож неожиданно вытащил из кармана конфету и протянул ее Саше.

— Не погнушайся, — сказал он.

— Спасибо, — скрыв усмешку, ответил Саша.

Отправляясь с Сашей в гимназию, доктор не очень верил, что директор смягчится. За годы Сашиного учения он разглядел характер этого мелкорослого спесивого человечка, который любил, чтобы его называли «ваше превосходительство», не терпел никаких возражений и никогда еще не упустил случая напомнить бедному о его бедности и сказать, что он должен быть особенно благодарен за то, что ему дают образование, а не оставляют «в сапожниках».

Однако же разыгравшееся столкновение в директорском кабинете, при котором Иван Петрович не сумел себя сдержать и наговорил директору резкостей, отрезало теперь все возможности хлопотать за Сашу каким-нибудь окольным путем, при помощи протекции со стороны, и доктор в душе себя упрекал.

«Черт знает что! Мужику пошло за тридцать, а он все еще, как мальчишка, вести себя не умеет! Подумаешь, высказал «священное негодование»?!..» — бранил себя доктор.

Саша же сноба впал в фатализм: что же, он доверился доктору, покорно пошел в гимназию. Он был готов на всё, что велит Иван Петрович, а если уж даже сам доктор с директором поругался и не мог уломать старикашку, то тут ничего не поделаешь… Значит, такая судьба, значит, правильно говорил Володя, что все они караулят только минутку, когда можно напасть на «кухаркина сына» и выпереть его вон из учебного заведения…

Они шли от гимназии молча.

— Крыса в мундире! — наконец прорвался Баграмов. — Не желает уронить чиновничий престиж… «Ваш подопечный много себе позволяет…» Я говорю: «Господин директор, среди молодежи всегда живет естественное отвращение к доносчику». Он как визгнет: «Среди какой молодежи?! Среди порядочной молодежи естественно отвращение к врагам государя! Что я сказал, то сказал. Исключенный не подлежит возвращению!» — рассказывал доктор Саше, как взрослому. — Ну ничего, Сашок, не горюй. Придумаем что-нибудь. Или годик спустя вернешься сюда, когда он поостынет, или, я слышал, будет открыто реальное училище… Ну, попадешь в реальное. А если нет — отвезем тебя в Косотурск, там техническое… Не горюй… Может быть, если бы я был сам несколько терпеливее с этим вашим директором, повернулось бы по-другому… Может быть, я виноват…

— Да что вы, Иван Петрович! Ведь он же старый подлец! — воскликнул Саша. — Разве я хотел бы, чтобы вы… чтобы вы унижались из-за меня перед этим… перед поганым… — от волнения Саша не мог говорить. — Вот только мамка ужасно как огорчится, — сказал он шепотом и добавил: — Хоть бы ругала сильней, а то знаю: молча все плакать станет…

— Да, уж от этого никуда не деваться, поплачет! — согласился Баграмов.

— Вы ей объясните, а?! — с надеждой по-детски попросил Саша.

— Объяснить-то я объясню, — задумчиво произнес доктор. — Да, объяснить-то я объясню…

Они подошли к дому Рощиных. Доктор дернул за ручку звонка.

Горничная подала Баграмову только что принесенную на его имя телеграмму. Доктор вскрыл ее тут же, в прихожей, прочел и озадаченно перечитывал:

«Ужасное несчастье. Я в отчаянии. Немедленно приезжай. Юлия».

И вот доктор и Саша мчались в поезде. Сквозь опушенные инеем стекла не видно было ни лесов, ни гор, ни занесенных снегом деревень. Соседи разговаривали монотонным рокотом об оптовых ценах на хлеб и на лесные товары, о прибылях от поставок на Дальний Восток, о продаже русских кож и зерна заграничным фирмам.

Доктор молча лежал на спине, бесплодно мучаясь догадками — какое же такое несчастье могло постигнуть их дом? Смерть Юлиной матери? Но для чего тогда было не написать ясно, просто? И с чего это было ей умирать?! Быть может, пожар в больнице? Так почему не сказать «пожар»? Баграмов терялся и не слушал разговоров попутчиков.

Помимо всего его мучила мысль о том, что он так и не узнал ничего про Володю Шевцова. Что же все-таки с ним случилось, что он не приехал вчера, как обещался, на елку? Ведь он же знал, что его ждут Вася и Фрида, которым он обещал рассказать про «Искру», а может, и захватить с собой…

Истерический тон Юлиной телеграммы заставил доктора в момент отъезда забыть обо всем. Оказалось, что поезда начали ходить еще ранним утром и для дальнейшей задержки не было никаких оснований…

У Баграмовых, как во всякой дружной семье, было принято проводить вместе дни рождения, годовщину свадьбы и вечер Нового года, а тут не год — целый век! Юля даже поплакала, когда оказалось, что из-за пустячного недомогания ее матери ей не удастся выехать с доктором в город для встречи Нового года. Он утешил ее, обещал, что успеет вернуться. Ей шел всего, двадцать третий год, и, хотя дома оставалась ее мать, она чувствовала себя покинутой и одинокой. Юлия знала, что главное в этой поездке Ивана Петровича не срочная операция больного, а та самая таинственная «почта», о которой всегда говорилось шепотом. «Почта» казалась ему важнее всего на свете, и когда ее привозили, он всегда придумывал предлог для спешной поездки в город. В глубине души Юлия была уверена, что революционное движение не пострадало бы оттого, что «почта» была бы доставлена в город на два дня позже, однако высказать вслух эту мысль не решалась. Не всякий раз, когда он вез эту «почту», она отчаянно волновалась.

На этот раз, перед Новым годом, «почта» была особенно невпопад… Доктор быстро собрался, поцеловал жену «в лобик», как было между ними принято, когда доктор принимал отеческий тон, и уехал, наказав своей «девочке» быть без него умницей.

Юлия Николаевна вышла замуж, когда ей было всего восемнадцать лет. Уже четыре года они жили тут, работая в неказистой и бедной земской больнице. Юлия помогала доктору как больничная сестра. Многое из медицины она узнавала на практике. Не раз между ними возникал разговор о том, что она займется по-настоящему образованием, но это значило жить врозь, вдали друг от друга, потому дальше разговоров дело не шло…

Больничка, всего на двенадцать коек, была невдалеке от вагоностроительного завода бельгийского акционерного общества, потому в нее обращались не только крестьяне окружающих сел, но случалось — и заводские рабочие, а по экстренным надобностям даже инженеры и служащие завода, из-за чего уже не раз происходили неприятные разговоры в земстве, где считали, что завод должен строить свою больницу и содержать своего врача для рабочих и служащих. Но доктор не умел и не считал себя вправе отказывать больным заводчанам… Случалось и так, что в семью одного инженера Юлия ездила целый месяц делать инъекции, для чего за нею в больницу каждый день присылали лошадь. После этого завязалось более близкое знакомство с бельгийским инженером Ремо, который стал регулярно привозить им французские и бельгийские газеты и болтать с Баграмовым о политике, а месяца два после начала знакомства с ними Ремо заехал уже не один, а с длинным сухим человеком в золотых очках, с черной эспаньолкой и большой курчавою головой.

— Наш главный агент по снабжению завода и помощник директора мосье Розенблюм, — отрекомендовал Ремо своего спутника.

— Меня зовут Исаак Семенович, — по-русски сказал новый гость, не выпускавший изо рта папиросу. — У нас поднимается разговор о постройке своей заводской больницы или о договоре с земством на несколько коек в вашей больнице для наших рабочих. Я приехал просить консультации.

Этот вопрос стоял остро потому, что Баграмов уже раза два вынужден был отказать положить в свою больничку рабочих завода и советовал их везти в город, из-за недостатка больничных коек. Закон не обязывал промышленников строить свои больницы, а двенадцать несчастных коек земской больнички Баграмова обслуживали население участка почти в тридцать тысяч человек.

Встретившись два-три раза с Розенблюмом, они договорились о том, что Баграмов будет содействовать со своей стороны заключению временного контракта с земством, а завод начнет строить свою больницу. Как двое русских интеллигентов, они настолько глубоко коснулись живых вопросов мрачной русской действительности, что подлинные лица обоих стали ясны и тому и другому: оба были марксисты. В сущности, в эти годы, когда боевое народничество было разгромлено, а «миролюбивые» остатки его растворились в прекраснодушном национальном либерализме, марксизм стал единственной демократической доктриной мыслящей России. Он еще не определился в четкой форме единой партийной программы, его толковали на самые различные, лады, но научность его подхода к сути отношений между капиталом и трудом не подвергалась серьезной критике. Марксизм изучали. Немарксисты о нем говорили как «о модном» течении умов.