По обрывистому пути - Степан Злобин

По всей России марксизм входил в умы интеллигенции как некая, подчас метафизически понятая догма, еще не нашедшая своего основного приложения в руководстве к революционному действию, еще не проникшая по-настоящему в рабочую массу; для одних — игрушка, забава ума, для других — отвлечение от революционных настроений и даже средство мещанского самоуспокоения совести, которая призывала восстать против гнусной действительности; и пока лишь для немногих марксизм был знаменем грядущей революции.

Баграмов и Розенблюм разглядели друг в друге людей, принявших марксизм, как путь к организации революции, которая не лежит за морями, а назревает в родной стране неизбежным ходом истории.

Уже через месяц-два после их первой встречи Розенблюм познакомил Баграмова с некоторыми членами социал-демократической организации города, а еще месяца через два Баграмов принял на себя нелегальную почту для губернского комитета, которую, пользуясь заводскими командировками, привозил Розенблюм.

Губернское земство заключило контракт с заводом на пять коек. Потеснив больничную аптечку в помещение приемной, Баграмов прибавил эти пять коек в освободившейся комнатке и тем укрепил свои связи с заводом.

Заводские знакомцы приглашали их встречать Новый год в бельгийской колонии. Юлия колебалась, стесняясь своего провинциального вида.

— Если бы ты поехал раньше, Ивась, я бы помчалась с тобой для консультации с мадам Рощиной по части туалета. Может быть, ты возьмешь меня и сейчас? — болтала Юлия перед самым отъездом.

Доктор готов был ее захватить, был рад, но Дарья Кирилловна «объявила» мигрень. Они давно уже называли между собой «объявила», и Юле давно уже перестало казаться кощунственным это словечко, произносимое шепотом…

«Так что же могло там случиться?!» — мучительно думал доктор, покачиваясь на вагонной полке. Когда узнал, что снежным заносом остановлены поезда, он дал домой нежную телеграмму, в которой спрашивал о здоровье Юли и матери, на другой день дал еще телеграмму о задержке — и вот такой обескураживающий ответ…

На одной из станций Саша сбегал за кипятком, хотел спросить, выпьет ли чаю доктор. Но Иван Петрович представился, что уснул. Саша видел его притворство, однако не показал виду.

— A вы почему, господин гимназист, без герба? — неожиданно строго спросил один из солидных и скучных соседей, когда Саша с чайником возвратился в вагон.

— Я исключен из гимназии, — вызывающе сказал Саша.

— Из какого же класса?

Саша вспыхнул и взглянул исподлобья.

— Из пятого:

— «Кончил, кончил курс науки, сдал экзамен в пастухи!» — неожиданно игриво выпалил солидный спутник.

— Стыдно, господин купчик! — вдруг, резко скинув ноги с дивана, воскликнул доктор. — У человека неприятность, а вы с балаганом!..

— С кем имею честь?.. — смущенно пробормотал тот. — Пошутили с вашим сыночком. Не злобно-с! Не злобно-с! Сам не имею образования, однако не «купчик», а купец первой гильдии и почетный гражданин города Арзамаса Торбеев — слыхали? Терентий Торбеев. Не пароходчик, тот — брат, Дементий, а я его брат. Не смотрите, что ездим вагонами третьего класса, — можно сказать «лесной король»… Великодушно простите, если задел… Для примирения — рюмочку коньяку!

После «рюмочки», от которой доктору почему-то показалось неудобным отказаться, «лесной король» расспросил, из какой гимназии и за что исключён Саша.

— Ну вот и отлично, отлично! Я вам смогу помочь. Оч-чень рад! Оч-чень рад! Я, видите ли, и сам член попечительского совета в округе, и с его превосходительством у нас есть кое-какие счетцы…

«Член попечительского совета. Считает себя для гимназистов начальством! — подумал Саша. — “Почему, господин гимназист, без герба?”» — насмешливо передразнил он его.

— Его превосходительство всякую просьбу мою уважит, — продолжал между тем хвалиться Торбеев. — Вот только записочку коротенькую черкну — и уважит. Увидите, как уважит!.. Тем более — не люблю я дворянства, и молодой человек симпатичный, хочется за него заступиться, — говорил с нескрываемым самодовольством почетный гражданин города Арзамаса. — Хотите записочку? — готовой спросил он Баграмова.

— Если вы так считаете, что она поможет… — начал Баграмов.

Но Саша его перебил:

— Я больше в гимназию не пойду.

— Саша! — остановил доктор. — Тебе говорят, что могут помочь…

— А я говорю, что спасибо, не нужно доброму там всё равно ничему не научат! — отрезал Саша, точно повторив слова доктора. — Правильно господин Торбеев сказал:

Кончил, кончил курс науки,Сдал экзамен в пастухи!

Лучше уж в пастухи, чем в доносчики и шпионы!

— Я, молодой человек, на вас не обижусь, — сказал купец, — а другой бы обиделся и назвал вас каким-нибудь нехорошим словом. О гимназии в жизни еще пожалеть вам придется не раз. Горячитесь! Ну, ваше здоровье! — заключил он, подняв очередную рюмку.

Саша неприязненно поклонился и отошел. Он вышел в тамбур, где усатый проводник, отворив дверь отопления, шуровал в печке, и уголь стрелял из топки пахучими сернистыми искрами.

— Не полагается в тамбуре. Пройдите в вагон, — сказал проводник.

— Я за вами вышел, — скромно пояснил ему Саша. — Дайте мне покурить, пожалуйста.

— Э-эх ты! Смолоду балуешь? — вздохнул проводник. Он все же полез в карман, достал папиросы. — Возьми. Я дома махорку курю. А тут пассажиры на неё обижаются…

Проводник чиркнул спичкой — дать прикурить.

— Долго не стой тут, — сказал он напоследок и хлопнул дверью, возвращаясь в вагон.

«Исклю-чен, исклю-чен, исключен, исклю-чен…» — стучали колеса.

Саша пытался уверить себя, что он не виноват, что вся вина его только в том, что он «кухаркин сын», к которому ищут случая «придраться». Он повторял и слова доктора, что «доброму тут все равно ничему не научат», он старался думать о гимназии, как школе доносчиков, о которой не стоит жалеть…

И все-таки чувствовал эту потерю, ведь нелепый случай изменил всю его судьбу… и бранил про себя Кольку Землянова: и нужно ему было читать на уроке?! Подвел и себя и других.

Ему представлялось, как будет огорчена его мать. Ведь она так гордилась, что он гимназист. И брат Яков писал: «Ты, Сашка, не балуй, учись, коли выпало счастье…» Вот тебе и выпало счастье!

Саша старался представить себе, что же он теперь будет делать дома. Копать огород? Или пойти на завод? Скажут — молод. Подсобным в малярный цех, где шпаклюют и красят вагоны…

Кончил, кончил курс науки,Сдал экзамен в маляры!..

До маляра-то попрыгаешь, поучиться еще придётся до маляра-то! — раздумывал он. Не у матери же на шее сидеть дармоедом, верзиле такому! А что это такое «реальное училище» — хуже гимназии или лучше?

Когда он вошел обратно в вагон, все трое его спутников подремывали на своих местах.

Они приехали уже темным вечером. Больничные сани ждали их у коновязи за железнодорожной станцией.

— Что случилось? — тревожно спросил доктор возницу.

— Да что же, Иван Петрович! Привезли ночью из Нефедовой роженицу, сутки до этого мучилась дома. Что в больницу везти, что царские двери бежать в алтаре отворять — все одно не поможет: младенчик-то задом шел наперёд, уж чего там!.. Конечно, скончалась…

— Молодая? — спросил Баграмов.

— Девчоночка. В прошлом году повенчалась. Смеялись тогда, что замужем станет без маткиной титьки скучать… Юль Николавна от ней ни шагу до самой последней минуты не шла… А как та скончалась, так Юль Николавна кричит, будто в родах сама. Жалеет… А кто, кроме бога!

— Из Окоемова доктора звали? — спросил Баграмов.

— Приехал, да поздно. Сказал, что пораньше бы звали, была бы жива. А я так считаю, что хвастает он, Петрович! — добавил больничный возница из местных крестьян, за рассудительность прозванный Соломоном Премудрым. — После смерти чего же ему не сказать, что была бы жива! Старуха Лопатова говорит, что всегда помирают такие. То и в больницу везла, чтобы в ответе не быть, а Юль Николавна и слушать не хочет. Уж так убивается!

— А Павел Никитич что же? — задал доктор вопрос про фельдшера, хотя заранее знал ответ.

«Премудрый» махнул рукой.

— Теперь, гляди, протрезвел! Он ведь знает, что вы ворочаетесь. А так-то за ним побежали — лежит на полу у дьякона в доме, да вместе с дьяконом песни играют, на ноги встать невмочь…

Боль за Юлию и ощущение своей вины охватили Баграмова.

Выскочив без пальто на крылечко, Юля с криком и плачем метнулась к мужу на грудь.

— Она же мне руки ведь целовала, молила… Я ей обещала… Она… она и сама как ребенок… Она… Нет, ты посмотри на нее, какая… Пойдем, я тебе покажу… — бормотала Юлия.