Крестная мать - Владимир Ераносян

— Никогда бы не подумал, что настанет такой момент, когда я пожалею об этом, — задумчиво произнес Шарун.

— О чем? — спросил Ломов.

— О том, что моя резиденция находится на улице Ленина. Если бы офис находился не в центре, мне бы не пришлось лицезреть эту картину. Но ведь кто-то же за это заплатил?

— Да брось, Антоша, все это несерьезно, — поспешил успокоить Ломов.

— Тот, кто за это платит, наверняка так не считает. А по-твоему, выходит, и Кот со скалы — тоже несерьезно. Когда человек летит с обрыва… он серьезен, как никогда.

— Сдался тебе этот Кот! Ты только себя компрометировал. Дружба с этим уголовником. Забудь о нем, тебе бояться нечего. Подозреваемые арестованы.

— Я знаю, взяли людей Арсена, но они-то убивали Кота с молчаливого согласия Цезаря, а ведь мы с Цезарем вроде как договорились сотрудничать. Он ведь знал, но не оповестил, что готовят эти сволочи.

— Где-то ты прав, — согласился Ломов. — Но схематизм и упрощение — удел роботов, а еще желтоперых юнцов, которые совсем не видели жизни. На тебя сделали ставку большие люди, ты уже не халдей, не шавка, ты — фигура, политическая фигура. А теперь давай посмотрим, как ты мыслишь, как ты быстро угадываешь, где враг, где друг. Как ловко ты расфасовываешь черное и белое. Ты делаешь это бездумно, на автомате. А как насчет полутонов, мой дорогой? И не обижайся на меня. Нельзя все понимать буквально. — Ломову показалось, что Шарун не слушает его. — Эх, молодежь, — снисходительно улыбнулся Ломов.

— Я слушаю, — раздался голос Шаруна. Разговор действительно занимал его, но то, что происходило на улице, было интереснее. У демонстрантов появилось корявое чучело в белой сорочке: "Долой Кравчука!" — кричали хором демонстранты. До офиса Шаруна им было рукой подать.

— Что-то у них Кравчук получился уж больно щуплый, — оценил Шарун. — Терентьич, а ведь это чучело — глумление над государственной символикой. Разве президент не символ государственной власти? Как ты можешь расценивать это безобразие?

— Сначала дослушай, а потом сам делай выводы, — занервничал Ломов. — И не перебивай… Так вот, ты все понимаешь буквально. Даже изречение "хлеба и зрелищ" ты истолковал примитивно. Да, Антоша, ты раздаешь бесплатный хлеб этим баранам, ты даришь им "Морские феерии", палишь из пушек, громыхаешь и пыхтишь. А они не ценят. Ты понимаешь под хлебом батон, а они сытость, достаток. Их батоном не купишь. Они засунут тебе твой же батон в горло. Ты говоришь: пусть спустят пар на фестивале звезд эстрады. Хватит у них пара и на программы, и на погромы. Хватит, дорогой мой. "Зрелище" для них — это досуг, возможность нормально отдохнуть, а не твои разовые концерты с Пугачевой. Ты злишь их, потому что они знают, что Пугачева уже спела и сплясала для избранных на закрытом концерте, откушала с богачами осетрины в твоем, дорогуша, кабинете. И получила пачку зеленых банкнот. Они давятся на площади, жрут глазами простыню видеопроектора, потому что вживую насладиться пением не могут, места достались лишь самым шустрым, а перед ними — заградительные кордоны морских пехотинцев и милиции. И ты думаешь, они скажут спасибо Шаруну? Вместо благодарности обвинят, что ты устраиваешь пир во время чумы. Что, съел? Да, с ними надо по-другому. Я делюсь с тобой только потому, что мы в одной упряжке. Если тебя не будет — мне не удержаться в кресле, если свалят меня — тебе никогда не достичь цели, ты не сможешь монополизировать экономическое пространство города. Тебе нужен я, чтобы прибрать к рукам все. Научись хитрить. Что за реплики журналистам: "Я не допущу, чтобы Крым ушел в Россию, даже если потребуется отдать все мои деньги". Ты открылся. Дал повод домыслить версию о происхождении твоих денег. Так тебе и поверили, что капитал ты нажил, торгуя розами или сдавая в аренду детские велосипеды на приморском бульваре. Вокруг одни дауны. Ну, конечно. А почему бы тебе не говорить этим писакам все наоборот, пусть голову ломают, закопай их в несостыковках, скажи, к примеру, обо мне что-нибудь нелицеприятное, обзови мудаком. Ты злишься на Цезаря, а он мудрее нас с тобой. Да, он снюхался с москвичами. Но мы должны простить, это дань обстоятельствам. Цезарь для нас — лучший из худших, меньшее из всех зол. В приватной беседе Цезарь как-то сказал мне, что не имеет ничего против унитарности Украины, целостности ее границ, и пригласил нас с тобой в политсовет своей партии. Что скажешь? Он хочет быть хорошим для всех, и все снисходительно относятся к этому его желанию.

— А московской братии он говорит другое.

— И мы с тобой не обязаны говорить одно и то же. Какая разница, что и кому говорим? Мы должны уметь говорить ровно столько, чтобы тебя устали слушать. Когда они устают, они засыпают. А мы делаем дела. Ты просто обязан платить дань пророссийским настроениям населения. Им следует говорить то, что им приятно слушать, уж поверь, отчета за слова никто не потребует. Ты хочешь, чтобы Матушка была довольна тобой, чтобы у тебя не было проблем с этим быдлом, слушай меня. Надо быть хорошим. Ты обязан усвоить урок. Цезарь втянут в политику постольку-поскольку. Он всего лишь бандит. А мы по уши в этом дерьме. И нам нужны голоса этих самых баранов. Кстати, это чучело — ты, а не Кравчук, присмотрись. Они тебя несут.

Шаруну стало не по себе, когда его глаза разглядели надпись на дощечке, которая болталась на чучеле, а уши проглотили мощный взрыв тысяч голосов. Люди шли под его окнами и кричали по слогам: "Шарун — вор!" Черная краска на дощечке скандировала вместе с демонстрантами той же фразой: "Шарун — вор".

— Кажется, они решили меня сжечь, — как полоумный прошептал Шарун, увидев, как один из демонстрантов принялся под всеобщее улюлюканье поджигать чучело. Сорочка вспыхнула мгновенно, торчащая на древке восковая голова с соломенным париком за секунду сгорела дотла.

— Шарун — вор! — орали демонстранты, остановив свое шествие прямо напротив центрального входа в офис. Шарун сопротивлялся подступившему желанию метнуть в толпу гранату. Ломов дружески постукивал его по плечу. Точно так же стучат по спине тому, кто подавился. Был повод подавиться Шаруну. Костью в горле застряла злоба. Вдруг звон разбитого стекла саданул по ушам. Хотел метнуть он, а бросили в него, пока лишь камнем в окно его кабинета. Увесистый осколок чуть не угодил в него. Шарун метался по кабинету, кричал как умалишенный:

— Арестуйте этих скотов.

Ломов уже отдавал приказ начальнику милиции:

— Арестуйте зачинщиков беспорядков и передайте дело в прокуратуру!

— И теперь ты станешь утверждать, что они все это делают как энтузиасты? — прошипел Шарун.

— Да нет, похоже, нескольким из них все же заплатили…

— Но кто?..

— Уж они-то этого не скажут точно. Я уверен, что тот, кто нанимал этого метателя, ему не представился. Можно только догадываться. Кто тебя так не любит? Пожалуй, многие.

Когда Борис входил в кабинет к Елене, он заметил, как суетился перед дверями начальник охраны Петылицын, пытаясь придать своему лицу печать смятения. Петылицын неловко улыбался и покашливал. Борис по привычке не видел его в упор, несуразность в движениях командира "Молотобойцев" не бросалась в глаза, иначе он не вошел бы так сразу, как обычно входил.

Ее не было в кабинете. "Наверное, в спальне", — Борис громко кашлянул. Безрезультатно. В голове бессознательно вырисовалась странность в поведении Петылицына. Ему все стало понятным, когда из спальни донесся испуганный мужской шепот. В сердце защемило. Борис знал, что Елена время от времени развлекается со смазливыми жиголо, он много раз видел, как к особняку подвозили нарядных красавчиков. Для него все эти женоподобные денди были на одно лицо. Она играется с ними, как с куклами. Обретя власть и деньги, она стала большой развратницей. "Как я с самого начала не разглядел в ней стерву. Сука!!!", — Борис старался подавить в себе ярость. Единственный способ заглушить эмоции — раздумье. Ведь он мужчина, он себя уважает и не допустит глупых приступов ревности, тем более что теперь они будут выглядеть еще бестолковее в ее глазах, чем раньше. "Она не заслуживает моей любви, но почему мне так больно? Возьми себя в руки. Смахни гнев с лица. Опомнись, у тебя, по сути, нет никаких прав на нее. Абсолютно никаких. Ты даже не был с ней в близости, ты только мечтал об этом всю жизнь. И не смог добиться. Хотя бы силой. Нет, парень, не хитри сам с собой. Ты бы не смог, потому что слюнтяй, потому что любишь по-настоящему и навсегда. Безответная любовь. Признайся сам себе — ведь безответная же! Страдаю только я, люблю только я. Она, правда, тоже любит, но лишь себя и свои проекты. Она даже боится привязываться к кому-нибудь из своих сладких мальчиков, не хочет привыкать и поэтому меняет их, как перчатки. Волчица — и благодаря этому многого добилась, а эти молокососы просто не в меру самолюбивые болваны". Так размышлял Борис, невольно прислушиваясь к потрескиванию дров в камине.