Любовь без гарантий (сборник) - Агурбаш Ольга

Он еще надеялся увидеть машину, он высматривал ее, вытягивая шею и оборачиваясь, но напрасно. Машины проезжали, конечно, только не за ним.

Люди бежали с тюками, с узлами, тащили детей за руки… Все направлялись в сторону вокзала. Семен не представлял, сколько до него идти. Кто-то подсказал ему сесть на трамвай. С трудом он втиснулся в переполненный вагон, чудом не свалился по дороге, поскольку двери так и не закрылись до конца. Ожесточенно работая локтями, он пробрался на перрон, не понимая, зачем он здесь, куда ему дальше и как вообще жить теперь. Одному, без копейки денег, без единого документа, без семьи.

Когда ждал, когда собирал вещи, когда ехал и пробирался сквозь толпу в переполненном вокзале, у него еще была надежда увидеть своих, но в том хаосе, который творился на путях, она растаяла моментально.

Сесть на поезд было невозможно. У дверей каждого вагона творилось что-то невообразимое. Все кричали, толкались, пробираясь к узким дверям. Кто-то пытался затащить ребенка в окно, кто-то передавал узлы через головы людей… Поезда отходили, не дожидаясь, пока люди закончат посадку. Кто висел на подножке, кто цеплялся за поручни в надежде ухватиться на уходящий состав, кто рыдал, не в силах сдвинуться с места. Дети прижимались к матерям, боясь оторваться хоть на миг. Потому что оторваться – значило потеряться навсегда. Матери беспомощно метались по перронам…

С каждым новым составом возможность уехать представлялась все более нереальной. Люди постоянно прибывали, паника нарастала, никто не знал, будут сегодня еще поезда или нет.

Товарняк шел, не останавливаясь, а лишь немного сбавив ход. Семен стоял в самом конце перрона и считал вагоны. Просто так, бездумно. Сначала безо всякого смысла, а потом загадал: если будет двадцать восемь, то мне повезет! В чем повезет, когда, он не уточнял. Да и вряд ли понимал вообще, что есть везение в такой ситуации. Вагон двадцать седьмой остановился перед ним. Состав почему-то затормозил и прямо напротив него оказался полупустой вагон с сеном. На сене сидели ребята, щелкали семечки и с интересом наблюдали за жизнью перрона. Как будто они были из другого мира: спокойные, расслабленные…

– Слышь, пацан! – один из мальчишек обратился к Семену. – Ты че, один?

– Я? – Семен оглянулся убедиться, к нему ли обращаются. – Да… один…

– Давай к нам…

Уговаривать не пришлось. Семен смело шагнул в вагон… Поезд неспешно покатился. За ним уже на ходу успел вскочить какой-то мужик с младенцем на руках и кое-как, повредив ногу, запрыгнула женщина, видимо, мать того младенца… Она схватилась за ушибленную ногу и завыла. Муж цыкнул на нее, сунул ребенка и громко заматерившись, рухнул в сено…

– Ребят, а длинный состав? Не знаете? – зачем-то спросил пацанов Семен.

– За нами последний вагон. А что?

– Выходит, всего двадцать восемь?

– Не знаю… Мы не считали…

Так началась взрослая жизнь Семена. Без юности, без отрочества… Из детства – сразу в суровую взрослость. Резко: без подготовки, без перехода, без чьей-либо помощи…

Воровать он научился быстро. Другого способа выжить в той ситуации у него просто не было. Жизнь мотала мальчишку по стране. Как он пережил весь тот ужас? Как не умер от голода, страха, холода, одиночества? Похоже, он и сам не мог бы ответить на эти вопросы. Уже спустя долгие годы, будучи в преклонном возрасте, он, вспоминая те времена, терялся сам. Не мог вытащить из памяти тяжелые фрагменты той поры. Как ни силился, как ни напрягался – не мог. Видимо, психика обладает какими-то защитными механизмами, которые позволяют забыть что-то страшное, плохое, неприятное… Иначе как справиться с теми тяжелейшими переживаниями, которые одолевали его тогда?

Мальчик, который всегда был в центре внимания, купался в ласке и любви всех членов семьи без исключения, который не знал отказа почти ни в чем… Он вынужден был скитаться, голодать, унижаться, воровать, подвергаться оскорблениям и побоям, нищенствовать, попрошайничать, преступать закон…

Долгими холодными ночами, забившись в угол какого-нибудь грязного вагона, случайно оказавшегося на запасных путях Богом забытой станции, он представлял свою семью… Где они? Что с ними? Как устроились? Живы ли, здоровы? Вспоминают ли о нем, ищут ли? Особняком в этих мыслях стояла мама. Добрая, нежная, понимающая… Ему всегда казалось, что она относится к нему иначе, чем к другим своим детям. Нет, понятно, конечно, что он единственный мальчик и отношение к нему другое… И все же… Мысли о маме вызывали у Семена такое явное ощущение тоски, душевной боли, страдания, что он запрещал себе думать о ней… Ну насколько это у него получалось…

В первый раз в тюрьму он попал в семнадцать, сразу после войны. Судья никак не могла определиться, в «малолетку» его направить отбывать наказание или во взрослую зону. Судьей оказалась женщина. И по женской своей сути она остро жалела парнишку, то ли сироту при живых родителях, то ли просто несчастного подростка, искалеченного войной. Но в ту пору почти все судьбы были переломаны военным временем, и жалости на всех не хватало. С преступностью же боролись во все времена. Закону нет дела ни до чего. Набедокурил – отвечай! Преступил – понеси наказание! Определили тебе наказание – отбывай! А сирота ты, или бедный-несчастный, или бес тебя попутал, закону все равно. Нет, ну есть, конечно, что-то типа «смягчающих вину обстоятельств». Только это срабатывает при наличии адвокатов, грамотно выстроенной линии защиты, при том, что кто-то стоит за тобой, что кому-то ты нужен, что кто-то беспокоится о тебе, заботится, стремится облегчить твою участь…

Сеня же был один. Те пацаны – подельники, что шли с ним по делу, не в счет. Такие же одинокие, несчастные, никому не нужные. Такие же отверженные, брошенные, кинутые судьбой на ее же произвол… Такие же озлобленные, агрессивные, переполненные ненавистью. Ненавистью и… жаждой любви. Но от отсутствия этой самой любви, от неутоленной этой жажды еще более злые и жестокие…

Все же Семена определили в малолетку. Судья сочла, что лучше уже через год-два перевести осужденного во взрослую тюрьму, чем сразу кинуть его на растерзание матерых зэков.

И пошло-поехало… Из зоны в зону, из одной в другую. Попытка бегства – новый срок, неповиновение начальству – карцер, несоблюдение внутренних распорядков – разборки с авторитетами.

Последние лет десять мыл золото. Сам стал авторитетом. В общей сложности он отсидел двадцать три года. Вышел худым, лысым, с посеревшим пятном. Кличка «Пятно» приклеилась к нему прочно.

К строительству дома Иван подходил обстоятельно и серьезно. Выбор места, проект, работа с архитектором – все требовало времени, сил, умственных и моральных затрат. Ирина включилась в работу сразу. Взяла на себя переговоры с проектировщиком, поиск строительной бригады. Занималась всем, чем только могла, не оставляя при этом основной своей работы. По-прежнему курировала сеть кафе и занималась дальнейшим развитием бизнеса. Пацаны, казалось, принадлежали сами себе. Учеба, уроки, какие-то спортивные занятия… Ими вплотную никто не занимался. Однако уважение к матери и отцу сыграло большую роль в воспитательном процессе. Набедокурить боялись, потому что гнев отца мог быть страшен, а проигнорировать ученические обязанности означало огорчить мать, что тоже было бы крайне неприятно…

Таким интересным образом каждый существовал вроде бы сам по себе, но тем не менее все вместе делали единое дело: укрепляли бизнес и работали над сплочением семьи под новой крышей.

Правда, с чувствами Ирины к мужу лучше не становилось. Она по-прежнему и даже сильнее прежнего уважала и ценила его, но сердце все чаще оставалось спокойным при взгляде на мужа, и желание близости возникало все реже.

В один из вечеров, когда все же, невзирая на Ирино охлаждение, интимная ситуация сложилась удачно, лежали они с Иваном расслабленные и умиротворенные. Иван, поцеловав Ирину в живот, тихо спросил:

– Когда начинаем работать над продолжением рода?