Сегодня и вчера - Евгений Пермяк

Не прошло и десяти минут, как Бахрушин мчался на большой пожарной машине в райком.

II

И Дарья Степановна, «похоронившая» сорок лет тому назад своего мужа Трофима, в этот же день получила письмо из Америки. Письмо было доставлено молоденькой почтальоншей Аришей в телятник, где в ожидании ветеринара находилась Дарья Степановна. Оказавшись не при очках, она попросила Аришу, доводившуюся ей дальней родней по второму мужу, прочесть письмо.

Письмо сокращенно повторяло написанное Петру Терентьевичу. Неожиданность известия произвела на Дарью впечатление куда большее, нежели на Бахрушина. Но самолюбивая женщина постаралась скрыть это.

Ариша, надеявшаяся удивить село пересказом письма, так неожиданно прочитанного ею, спросила:

— Что же теперь будет-то?

Дарья Степановна, мельком взглянув на полученную вместе с письмом фотографическую открытку, как бы между прочим заметила:

— Может быть, для тебя, Оринька, и занятно было читать такое письмо, а для меня оно как непрошеный сон, который забываешь, едва откроешь глаза.

— Что и говорить, тетя Даша… Сны, как и письма, не спрашивают, когда им прийти. И другой раз до того нахально приходят — даже и не знаешь, что с ними делать.

На это Дарья ответила Арише:

— А что же тут не знать-то? Если они такие бессовестные, так нечего с ними и церемониться…

Ариша насторожилась, а Дарья Степановна принялась рвать фотографическую карточку на маленькие клочки и бросать их в сточный желоб телятника. И когда она собралась поступить так же с письмом, Ариша остановила ее:

— Что ты, теть Даш… Петру Терентьевичу надо показать…

— Пожалуй, что так, — согласилась Дарья. — Передай тогда его председателю. У меня сегодня прививка в телятнике, и мне как-то не до Америки и ни до кого.

Хотя Дарья Степановна и пыталась скрыть волнение, вызванное письмом, все же зоркая почтальонша заметила бледность на ее лице и верный признак потери спокойствия — подергивание левого века. Значит, все это не было безразлично для нее, и читай бы она письмо сама, может быть, клочья фотографической карточки не уплывали бы теперь, желтея и коробясь, в желобе стока.

— Сегодня же лично вручу Петру Терентьевичу, — весело пообещала Ариша, довольная предстоящим приездом загадочных американцев.

Девушка, покинув телятник, оставила Дарью с ее думами и воспоминаниями, а они, нахлынув теперь, шумели в ее голове так суетно, что ей, может быть впервые в жизни, было трудно разобраться в путанице чувств и решить, как она должна себя вести дальше.

Пусть Трофим был отцом ее старшей дочери. Надежды, но ведь он никогда не видел ее. Он даже не знает, есть ли у него дочь или сын. Да и захочет ли Надежда признать ожившего «мертвеца» своим отцом: она называет этим большим словом другого человека, воспитавшего и любившего ее… Но все же она порождена Трофимом…

Можно переписать метрики, изменить отчество, фамилию, считать трижды расторгнутым брак, но, несмотря на это, Трофим и Дарья навсегда останутся отцом и матерью Надежды.

Можно разорвать или сжечь отпечаток лица Трофима на фотографической бумаге, но нельзя уничтожить его черты — в изломе бровей, в повороте головы и характере — у Надежды.

Никогда не идущая на уступки человеку память не может солгать, приуменьшить, прибавить, зачеркнуть или хотя бы изменить минувшее, прожитое, перечувствованное.

Напрасно Дарья, обороняясь от воспоминаний, наступающих на нее, требует у своей памяти забыть короткую жаркую пору своей юности. Память не хочет этого.

Ветеринарный фельдшер пришел и занялся вместе с молодым практикантом прививками племенным телятам. И, кажется, можно бы умолкнуть памяти и перестать думать о том, что было так давно и что непристойно будить на пятьдесят восьмом году Жизни. А память не щадит Дарью и, как во сне, наяву сменяет одно видение другим.

Вот она, старая улица Бахрушей, где под раннюю ненастную пасху ее впервые увидел Трофим и познакомился с нею…

Вот он, дальнешутемовский черемуховый лог. Белый-белый… И она, под стать цветущей черемухе, в белом платье, крадучись пробирается по Трофимовым засечкам на деревьях в зеленый тайник…

А вот большая горница в доме Трофимова деда — тряпичника Дягилева. Свадебное застолье. Кружится голова от любви и счастья. Трофим не сводит с нее глаз… А потом молится на нее, до утра стоит перед нею на коленях, будто не веря, что они уже муж и жена…

Нет, память не хочет найти даже малого темного пятнышка в ее первой и, может быть, единственной любви. Конечно, потом тоже были хорошие чувства к Артемию… Но это были другие чувства. Может быть, и лучшие, но другие.

И если б Трофим на самом деле умер тогда под Омском, а не сфальшивил, заставив другого написать о его смерти письмо, то, может быть, и можно было простить его, как заблудившегося человека. А теперь — он жив. Он сознательно тогда, ради своей жизни, бросил и растоптал ее… Значит, ему было все равно, где бы ни жить, с кем бы ни жить, лишь бы жить.

У него и теперь, видать, недостало простого уважения к ней. Ведь не для ее радости он вздумал объявиться живым, а для себя. Подумал бы: зачем ей надо видеть его через сорок лет?

Зачем? На что?..

Шляпу завел, да ничего не накопил под шляпой.

Он хочет выпросить прощение. Пускай… А зачем оно ему? Что оно изменит в его жизни? Для самочувствия? Для облегчения? А это значит — тоже для себя.

А что же для нее?

Подумал ли, бесстыжий, что самое его письмо теперь как сальное пятно на ее ничем не замаранной жизни? А если он явится сам… Это уж не пятно, которое легко замыть прямыми и открытыми словами. Если он явится, то ей придется объяснять народу гораздо больше, чем Арише о письме. Пойдут расспросы, и дня не хватит на ответы.

Не выйдет, мистер Т. Бахрушин! Не будет этой встречи.

Ни с ней, ни с дочерью Надеждой, ни с внуками. Нет их для него. Другие — как хотят. Всякий решает за себя. Не посол же ведь, не представитель какой-нибудь, к которому нельзя не выйти, не пригласить отведать хлеба-соли…

Турист! Ну и туриствуй как угодно. Она-то тут при чем? И если уж он хочет ее помнить, так пусть помнит той, какой она была. Зачем же ей теперь показывать себя в этом возрасте?

Она не встретится с ним ни за что. Это решено…

— Говорят, письмо какое-то вы, Дарья Степановна, из Америки получили? — вдруг ни с того ни с сего спросил фельдшер, сделав прививку очередной телке.

«А откуда тебе это известно?» — хотела было спросить Дарья Степановна, но, тут же догадавшись, откуда известно фельдшеру о письме, ответила:

— Да, Иван Кузьмич, я получила письмо с того света. Да только оно ко мне имеет мало касательства. К племяннику хочу поехать. В Кушву.

— Зачем это вдруг?

— Затем, чтобы без меня к другим людям это письмо имело меньше касательства, — пресекла она показавшийся ей неучтиво начатым разговор и ушла из телятника.

III

Немного времени понадобилось, чтобы «американское письмо», пересказанное Аришей с добавлениями и домыслами, вызвало оживленные пересуды не только в Бахрушах, но и в соседних деревнях.

Заговорили старые, казавшиеся навсегда умолкнувшими годы. Вспомнились далекие семейные подробности первых Бахрушиных, по фамилии которых и была названа нынешняя «столица» объединенного колхоза.

Если собрать только самое интересное, рассказанное в эти дни, то едва ли нашлось бы перо, способное перенести все это на бумагу.

Глубже и старательнее других перекапывали старину Тудоевы. Воспоминания семидесятилетнего шеф-конюха Кирилла Андреевича Тудоева и его жены Пелагеи Кузьминичны, или в просторечье Тудоихи, заслуживают наибольшего доверия, хотя эти люди, склонные к сказительству, и отдавали чрезмерную дань приукрашиванию прошлого.

Сейчас мы, отобрав из рассказанного стариком Тудоевым главное и отжав из этого главного излишнюю велеречивость, узнаем, как началась рознь между двумя братьями Бахрушиными, родившимися под одной крышей. Пусть этот экскурс в прошлое займет добрых три главы, но это необходимо для понимания дальнейшего.

Вот как выглядит сокращенное повествование Кирилла Андреевича Тудоева.

— Там, где теперь стоит бахрушинский дом, годков семьдесят тому назад жалобно догнивала горемычная избушечка на одно окно. Жил в этой избе чернявый мужик Петрован, а при нем сын Терентий, отец нашего председателя, Петра Терентьевича.

Терентий Бахрушин был собою ладен и статен. Смолевых кудрей на три бы головы хватило, и ума тоже было достаточно на четырех волостных писарей того времени. Росту, силы и всего прочего хоть отбавляй. Редкую девку в жар-холод не бросало, когда Тереша по улице шел и растягивал выбеганную им на потешных бегах двухрядную венку.

А достатку у Бахрушиных не было. Кобыла пегая о трех ногах да коровенка чуть побольше нашей складской собаки. Земля хоть и была, да мало. Хлебушко только для души сеяли, а для брюха его при заводах зарабатывали. Руду на тачках в доменные печи закатывали. Заработки были такие, что новой избы не поставишь и хорошей одежи-обужи тоже не справишь. Вот и задумал Петрован Бахрушин женить своего сына Терентия на богатой. Была такая. Тряпичникова дочь. Домна Дягилева. Ее отец не пахал, не косил, а рыскал по нашей округе, тряпки да кости, рога да копыта вынюхивал, на разную шушеру-мушеру выменивал. Дом Дягилева и по сю пору стоит. К нему наш старый клуб прирублен.