i_166602c1f3223913 - Неизв.

нее… У людей, господин поручик, дозвольте доложить, разные бывают слабые

стороны. Вот, например, в Инонице жила одна портниха, которая…

– Замолчите, Швейк, или я вас проткну на месте, – проскрежетал поручик.

– Ведь вам совершенно нечего вмешиваться в это дело. Ну, вставай, прорва, ненасытная утроба! – накинулся он на Балоуна. – А ты, Швейк, –продолжал поручик, увидя, что тот все еще стоит навытяжку, – если ты

только пикнешь, то отведаешь вот этой штучки.

И поручик с яростью взмахнул обнаженной саблей.

– Я только хотел сказать, – блаженно улыбнулся Швейк, – дозвольте

доложить, господин поручик, что такая смерть была бы для меня желанна и

приятна. Говорят, что смерть от руки своего господина сладка. В отрывном

календаре, господин поручик, я как то раз прочел об этом рассказ, очень

трогательный и интересный! Во Франции жил один маркиз, и у него был

старый камердинер; и когда там началась революция и крестьяне всюду

стали громить имения, этот маркиз по ошибке застрелил своего

камердинера. И когда камердинер уже кончался и маркиз хотел послать за

доктором, камердинер сказал: «Не надо посылать, ваше сиятельство; я

умираю охотно. Разве, когда, вы угодили мне в пах и я взвыл от боли, вы

не воскликнули: „Боже мой! Это ты, Жозеф? Прости меня“ Это меня вполне

удовлетворяет». И он умер, совсем умер. Так что дозвольте доложить, господин поручик, теперь вы можете меня заколоть!

Швейк расстегнул две пуговицы своей куртки, отступил на шаг и

продекламировал:

Пронзи холодной сталью грудь мою,

Чтобы потух огонь в моей груди…

– Швейк, болван, скотина, неужели мне из за вас сойти с ума? Иисус

Мария, ведь мне же придется самому застрелиться из за вашего идиотства, – простонал бедный поручик, хватаясь за голову. – О, мои нервы, мои нервы!…

– Нет, этого вы не делайте, – резонно заметил Швейк, застегивал куртку, – так как это было бы, дозвольте доложить, господин поручик, большой

глупостью. Потому что, если вас застрелят русские, то Австрии ваша

смерть обойдется дешевле. В противном: случае казне придется терпеть

убыток, потому что патроны в револьвере ведь тоже чего нибудь да стоят.

А знаете, господин поручик, стихи про холодную сталь и огонь из оперетки

на Виноградах; это там такие вещи ставят. И публика там внимательно

следит за всем и принимает участие в игре. Раз как то давали там одну

вещь, под названием «Король Венцеслав и палач»; и вот, дозвольте

доложить, король сидел в Кундратицком королевском замке, пил вино и все

повторял: «Божьи громы, божьи громы!» А один из приближенных всыпал ему

в кубок яду, чтобы избавиться от него; король то хотел было уже выпить и

поднял бокал, а одна старушка на галерке испугалась, да как закричит: «Не пей, батюшка, не пей, отравишься!» А в другой раз опять…

Поручик Лукаш заткнул уши, свирепо взглянул на Швейка, выкатив глаза

так, что они налились кровью, пнул совершенно обалдевшего Балоуна ногой

и обратился к старшему писарю Ванеку:

– Балоуиа трое суток подвязывать на два часа. Передайте это его

взводному. Ведь не приходится же сомневаться в том, что это он сожрал

колбасу?

И, не ожидая ответа, он пулей вылетел со двора. Швейк долго глядел ему

вслед своими добродушными, голубыми, как незабудки, глазами. А когда

затихло бряцание сабли по ступенькам лестницы, он повернулся к

огорошенному Балоуну:

– Видишь, идиот, какую ты кашу заварил? Ведь еще немножко, и тебя

повесили бы, как сукина сына! Вот я тебе уже во второй раз спасаю жизнь, но только уж. больше я этого никогда не сделаю, клянусь всеми святыми.

Разве ж порядочный солдат станет есть офицерскую колбасу? Если бы об

этом узнало его апостольское величество, наш император, то что он о

нашем брате подумал бы, о тебе и обо мне?

Но когда Швейк увидел, что вечно голодный великан плачет горькими

слезами и утирает их рукавом, он снял с его головы фуражку и нежно

погладил его по волосам.

– Ну, полно, не хнычь, не вой, как старая потаскушка, – стал он его

утешать. – Не стоит же реветь из за такого пустяка, как то, что тебя

подвяжут. Небось, нас ожидают еще худшие вещи. Знаешь, в Радлице жила

одна угольщица, так та всегда говорила: «Бог никогда не сделает такой

гадости, хуже которой он уж ничего не сможет придумать».

В это время пришел взводный с веревками и двумя солдатами. Они отвели

Балоуна в сторонку и подвязали его к молодой липе возле самой школы. Из

верхнего окна высунулся подпоручик Дуб и крикнул им: – Подвязать его, борова, покрепче, чтобы у него в глазах потемнело!

Чтобы стоял на самых цыпочках, словно балерина!… Взводный, если этот

субъект не будет привязан. как следует, я вас самих подвяжу, собственноручно! Вы меня еще не знаете; чорт подери, я вам говорю, что

вы меня еще не знаете!

И взводный так стянул веревку, что она врезалась Балоуну в тело.

– Не так крепко! Да наплюй ты на него! – ворчал Швейк. – Ведь это ж

форменный идиот, учителишка несчастный, шпак, штафирка! К подвязанному

приставили часового для наблюдения, чтобы наказанный не лишился

сознания. А наевшийся Балоун в избытке чисто чешского радикализма

обратился к Швейку со словами:

– Когда после этой войны наступит мир, я пойду к этому Дубу и скажу ему: «Плевать я на тебя хочу. У меня есть своя мельница, а ты голодранец

интеллигент без гроша в кармане!»

Время подходило к вечеру. Солнце уже садилось, окружая подвязанного

Балоуна кровавым сиянием. Солдаты загоняли в деревню стадо, пасшееся

весь день на лугах и в лесу. Мычанье коров и щелканье бичей напоминали

Балоуну его родной дом, жирную свинину и вкусный домашний хлеб. Слезы

снова навернулись на глаза. Он взглянул на солнце, которое опускалось

где то там, где стояла его мельница, и рыдания сотрясли его.

– Зачем, боже милостивый, ты не сотворил меня быком? – в отчаянии шептал

он. – По крайней мере, я никогда не знал бы такого голода! Сколько травы

я поел бы на тех полях, по которым нам пришлось проходить!

Взводный пришел лишь тогда, когда уже совсем стемнело, и отвязал

Балоуна. Несчастный Балоун испуганно разглядывал багровые полосы на

исцарапанных кистях рук и потирал их, покачиваясь, точно пьяный. Швейк

утешал его:

– Не обращай внимания на такие пустяки. Здесь наказания никуда не

записываются, ни в какую книгу. А только, брат, строгости к беднякам

должны быть и на военной службе. Иначе, до чего бы мы дожили, если бы

людям все позволить? Вот мне, например, когда я находился б австрийском

плену, пришлось увидеть большой участок фронта, и всюду, скажу я тебе, царили крайняя строгость и дисциплина. У дейчмейстеров солдат

подвязывали, у тирольских стрелков подвязывали, в 66 м пехотном

подвязывали, а у гонведов даже надевали на них «браслеты». Весь мир, армия и Австро Венгрия держатся на строгости. Наказание должно быть, и

даже всемилостивый господь бог всех карает и тоже по головке тебя не

погладил бы, если бы ты слопал у него двухкиловую брауншвейгскую

колбасу… Ну, ладно, ступай ужинать. Мы тебе ужин то припрятали. Но

только помни: строгость с бедным народом должна быть, даже если все

кругом летит к чорту!

На парте в одном из классов лежал кадет Биглер, сконфуженный, бледный и

весь какой то позеленевший. На стуле возле него сидел поручик Лукаш, а у

изголовья стоял капитан Сагнер и с неудовольствием говорил: – Вот как, кадет Биглер! Значит, опять в лазарет? Прекрасно! Очень

хорошо! На приеме у врача вы уже были? Нет еще? Стало быть, вы

определенно еще не знаете что это такое?… Ну, а она была хорошенькая? А

сколько вам это удовольствие стоило? Проклятью бабы! Лукаш, а ты все еще

здоров? Я тоже; храни бог, чтобы я чего нибудь не схватил. Кадет, я

пришлю вам врача, а ты, Лукаш, откомандируй сюда Швейка, пусть он подает

кадету все, что ему захочется. Ну, до свиданья!

И небрежно, с некоторой иронией поклонившись, он вышел из комнаты.

Поручик Лукаш спросил больного:

– Значит, это у тебя на память о сестре милосердия? Этой блондиночке из

Польши? А она в самом деле была «фон»? Ах, вот как – даже настоящая

баронесса? Ну, что ж! Тогда это у тебя из благородной семьи! А пока что

я пришлю тебе Швейка; он уж сумеет развлечь тебя. До свиданья!

И он тоже ушел, посмеиваясь над безнадежным настроением кадета.

Кадета Биглера (так, по крайней мере, он предполагал!) в тот самый

вечер, когда подвязали Балоуна, повергло на этот жесткий одр болезни

некое любовное приключение. Он ходил в соседнюю деревню, где находился

полевой лазарет с хорошенькими сестрами милосердия. И вот одна из них с

места в карьер влюбилась в Биглера. Он, по взаимности чувств, подарил ей