Спроси свою совесть - Федор Андрианов

А всё мать! «В колхоз? Тебе? Нечего там делать! Твоё будущее не в колхозе. Найдутся дураки гнуть спину, копать картошку». Ну и достала справку о неврозе сердца, благо врач знакомая: у одной портнихи платья шьют. Женька зло рванул струны:

Дождик, холод и снег,Непогода и слякоть,Вид угрюмых людей,Вид печальной земли.Сердце стонет сильней,Мне так хочется плакать!Перестаньте ж рыдатьНадо мной, журавли…

— Вижу рыцаря печального образа с гитарой, но без шпаги. Можно войти, что ли?

На пороге, широко расставив ноги и улыбаясь, стоял его одноклассник Иван Сергеев. Гитара, жалобно звякнув, отлетела в сторону.

— Ваня, дружище, здорово! Приехали? Да проходи же! Все приехали или ты один?

— Нет, не все, только нас сняли, выпускников. Ух, брат, там и картошки!.. Мы так работнули, дай боже, на четырех бестарках не успевали отвозить!

— Когда приехали?

— Ночью сегодня. Я как встал, так первым делом к тебе. Дай, думаю, болящего проведаю. Ну, как ты тут? Как сердце?

— A-а, сердце! — Женька махнул рукой, но потом спохватился. — Сначала покалывало немного, потом прошло. Да ты садись, закуривай вот, — Женька пододвинул пачку «Казбека». — Мать расщедрилась вчера, аванс предку дали, ну и сунула мне пятерку.

— В открытую куришь? Силён, бродяга! — Сергеев усмехнулся, взял в руки пепельницу — голову Мефистофеля, повертел ее, рассматривая со всех сторон, и опять поставил на место.

— Как семнадцать исполнилось, так предок сам портсигар подарил. Да ты закуривай, не стесняйся, дома никого нет, мать с Верой на базар ушли, раньше чем через час не вернутся.

— Спасибо, я уж свои, «смерть мухам». А с твоими только кашель да неврозы разные получать.

Оба закурили и несколько минут молча смотрели, как дым голубыми пластами расходится по комнате.

— Ну, расскажи хоть, как вы там работали, как жили?

— Как работали? Эх, зря ты, Женька, с нами не поехал. Мы бы тебя сразу вылечили. Сам бы о всякой болезни забыл! Ну, приехали мы, отвели для нашего класса красный уголок, остальные в местной школе разместились. Иринка сразу командовать: «Мальчики, берите вёдра и за водой! Мальчики, берите ножи и скоблите пол! Мальчики, за дровами, пора ужин готовить!» В общем, развила такую бурную деятельность, словно её председателем колхоза выбрали. Ну, вымыли комнату, выскоблили, девчонки из двух простыней ширму сделали, где-то зеркало сумели стащить, занавесочки на окнах, словом, домашний уют развели, как будто им век там жить. Да ещё над нами подсмеиваются: сразу, дескать, видно старых холостяков. Ну, а потом Серёжка Вьюн где-то нашел портрет Карла Маркса, повесил на стенку и говорит девчонкам: «Чем на свои глупые мордочки любоваться, лучше на умного человека посмотреть». А Иринка за словом в карман не полезет, сразу его и отбрила: «Правильно, поэтому вам зеркало совсем ни к чему». Ну, Серёжка и умылся.

Оба немного посмеялись, потом Сергеев продолжал:

— Выделили нам лошадь за соломой съездить, а запрягать никто не умеет. Смех один! Тюлень взял лошадь под уздцы, она головой тряхнула, он как отпрыгнет! Укусить, говорит, хотела, а у неё от старости все зубы, наверно, уже выпали. Хомут, оказывается, нужно верхом вниз перевернуть, а мы его прямо тискали. Вот конюх ругался! Десять лет, говорит, в школах штаны протираете, а лошадь запрячь не умеете. С горем пополам воз соломы привезли, на полу расстелили, простынями покрыли — прямо царское ложе получилось! А после ужина пошли на поляну в футбол играть, девчонки против мальчишек. Нас шестеро, а их десять. Пищат, визжат! Двое за руки схватят, а третья мяч отнимает. В воротах у них Нина стояла… Стой!

Иван даже со стула соскочил:

— Ты же самого главного не знаешь! У нас в классе новенькая! Понимаешь, собрались мы в школе перед отъездом, стоим, болтаем, вдруг подходит к нам Верблюд, завуч, а рядом с ним девушка, беленькая, тоненькая, стройная, а волосы… вот, понимаешь, встречал, в стихах поэты пишут: «пепельные косы», «пепельные волосы» — это, наверно, про неё…

— Постой, постой, — перебил его Курочкин, — что-то ты, старик, уж больно расписываешь, даже поэтов приплёл. Уж не влюбился ли?

— Ну, ты… — Сергеев покраснел и встал. — Думай, что говоришь. Я тебе как другу, а ты…

— Ладно, ладно, сядь, — потянул его за рукав Курочкин. — Ишь, какой горячий, пошутить нельзя.

— Шути, да знай меру, — буркнул, успокаиваясь, Сергеев.

— Чудак ты, старик. Ну, а если и влюбился, так что тут такого? Не буду, не буду, — заторопился Женька, видя, что Сергеев снова багровеет. — Совсем забыл, что для тебя, как для воспитанницы пансиона благородных девиц, разговоры о любви — табу. Так, говоришь, красивая?

— Я этого не говорил, — остывая, проворчал Иван.

— Как не говорил? Расписывал, расписывал — и вдруг не говорил?

— Понимаешь, она не то чтобы красивая, а какая-то… Ну, необыкновенная, что ли. В общем, завтра сам увидишь!

— Завтра?

— Ну да. Завтра снова у нас начинаются занятия. Для этого и из колхоза вернули.

В это время за стенкой, в соседней комнате, раздался высший, взвинченный голос Женькиной матери — Эльвиры Петровны.

Женька недовольно поморщился:

— Мама, нельзя ли потише! — крикнул он.

За стенкой сначала всё затихло, а затем снова раздался голос Эльвиры Петровны, но теперь уже мягкий, бархатный:

— Женечка, хочешь молочка с мягкой булочкой?

На пороге появилась она сама. Её пышная, немного расплывшаяся фигура была обтянута халатом из китайского шёлка — по ярко-синему полю разбросаны золотые цветы. Крем и пудра, в обилии употребляемые Эльвирой Петровной, не могли скрыть красноты лица.

— Да у тебя тут го-ости, — нараспев протянула она, вплывая в комнату и окидывая Сергеева изучающим взглядом. Он встал и машинально одёрнул коротковатый пиджачок. Руки несуразно торчали, высовываясь из рукавов на целую четверть, и Иван, смутившись, не знал, куда их девать.

— Давненько я вас не видела, молодой человек, давненько, почти всё лето. А вы уже совсем юноша. Не иначе, как и симпатия, наверное, уже есть?

Иван смутился и покраснел ещё больше.

— Мама! — предупреждающе произнёс Женька.

— Хорошо, хорошо, — замахала на него руками Эльвира Петровна, — не буду.

Она прошла мимо Сергеева, обдав его густым запахом духов, и села на диван, устраиваясь поудобнее.

— Да вы садитесь, молодой человек. Что вы стоите? Не урок в школе отвечаете.

— Мама, — резко сказал Женька, — ты нам мешаешь!

— Сейчас, сейчас, мальчики, уйду. Только расскажу вам одну новость, которая, я думаю, вас очень заинтересует.

Эльвира Петровна хитро посмотрела на ребят и продолжала:

— Утром сегодня на базаре я встретила Лидию Васильевну, вашу учительницу. Она мне сказала, что в школу приехал новый учитель, какой-то Селиванов Владимир… Владимир… Отчество забыла. Кажется, Николаевич. Но это неважно.

— И всё? — зло спросил Женька.

— Нет, не всё. Самое интересное ещё впереди. Так вот, она сказала, что его назначают вашим классным руководителем.

Ребята молча переглянулись. Новость действительно заинтересовала их. Дело в том, что до десятого класса классным руководителем у них была учительница географии Валерия Яковлевна. Но в десятом классе географии нет, она приняла пятый, а они остались без классного руководителя. Сначала им хотели дать англичанку, Лидию Васильевну, но она отказалась, так как работает в двух школах по совместительству. Потом учителя сказали, что должен приехать новый литератор и что он будет у них классным руководителем. И вот он приехал.

— Сам он местный, но я его не знаю, — продолжала щебетать Эльвира Петровна. — На войне был ранен в грудь, потом кончил институт, а работать не пришлось, что-то опять случилось со старой раной. Лечился на курортах, а последние два года лежал в Горьком, в госпитале восстановительной хирургии, так, кажется, он называется? И вот — вылечился. Жена его — мне её Лидия Васильевна на базаре показала — простенькая, ни лица, ни фигуры. И как только такие мужей находят? — Эльвира Петровна удивлённо пожала плечами.

— Ну, мама, кончила?

— А что? Мешаю вам о сердечных делах секретничать? Сейчас удаляюсь.

Она встала с дивана, проплыла по комнате и скрылась за дверью. Почти в ту же секунду в соседней комнате раздался её высокий, раздражённый голос, бранивший Веру за неполитые цветы.

После её ухода ребята несколько секунд помолчали, потом Женька Курочкин вздохнул.

— Вот какие дела, старик.

— А-а! — махнул рукой Сергеев. — Не всё ли равно? Нам что ни поп — всё батько!

— Так-то оно так, — согласился Курочкин, — а всё же… Инвалид, значит. Злой, наверно. Будет вечно ворчать, ругаться, придираться. Инвалиды — они всегда злые, словно в их несчастье все окружающие виноваты.