Держи это в тайне - Уилл Джонсон

Я знал таблицу умножения. Я всегда получал десять баллов из десяти на еженедельной школьной контрольной с общих дисциплин. У меня была коллекция марок, которая четко и однозначно занимала третье место в школе, в годы моей учебы. Я мог назвать все страны Содружества. И всех королей и королев Англии. И, конечно же, в правильном порядке. Я был на вершине таблицы успеваемости в школе, и я знал заумные слова. Даже мог написать некоторые из них. Все было хорошо в моем маленьком бесхитростном мире.

Вот я и не спрашивал дядю Джека, почему тот плакал. Тогда. Не спрашивал и потом. Но теперь я знаю. И знаешь, дорогой мой, я до сих пор не понимаю до конца.

Я не понимаю, как его не сломали те неимоверные, мучительные страдания и слезы, каждую минуту, каждого часа, каждого дня его жизни на этой земле. И тогда когда он общался со своим клиентам, и тогда когда прогуливался по улицам южного Лондона, и тогда когда он кушал со всеми нами в дни воскресных сборов. И на трибунах стадиона. Да каждый гребаный день, будучи в сознании.

Так на что они были похожи, эти наши собрания «кланов»? Честно говоря, у меня сохранились только примерные воспоминания. Громкий шумный смех. Все задействованы в веселье. Совместно готовят. Убирают посуду. Несколько бокалов для взрослых. Кружка пива или шэнди для моих кузенов постарше. Глоток хереса для меня на Рождество. Вино пока не дошло в нашу часть южного Лондона – это случилось в скором будущем. Когда вино, наконец, появилось, спустя несколько лет, это был непритязательный Liebfraumilch. Хотя на случай, если бы нас действительно замучила жажда – было припасено несколько ящиков шампанского.

Но я помню разговоры. И смех.

Фортепиано. Все мы стоим вокруг старой Джоанн. Песни. Рождественские песни. Сентиментальные песни о вечной любви и о сердцах, разбитых этой несносной жизнью. Непристойные опереточные песенки, полные недомолвок, от которых все взрослые оглушительно смеялись. И дети тоже хохотали – хотя я нечего не понимал в них, и провел бесконечно долгие часы в раздумьях о том, кого бы из моих многочисленных кузенов и кузин можно было расспросить – почему же все смеялись. При этом, не хотелось самому быть обсмеянным и выпровоженным вон за то только, что мне было пять. Или только девять лет. Или неважно сколько.

Мы также много пели патриотических песен. Тех, что пели во время войны. Мои родители, их братья и сестры, все они знали слова. И, независимо от времени года, ближе к вечеру, когда пиво вливалось, а скотч вытекал, наш «клан» впадал в сентиментальность. Вспоминалась, как правило, война. Ночи, проведенные на станциях метро во время Лондонского Блица. Отключения электричества. Продпайки. Звуки бомбардировщиков Люфтваффе. Слухи, последние новости, сплетни. Протяжные оглушительные бомбардировки. Несчастные случаи. Семья под номером 28 полностью погибла, когда на их бомбоубежище в саду упал снаряд прямым попаданием. Крылатые бомбы, а позже и баллистические В-2— их пронзительный вой вызывал животный страх, у всех, кто его слышал. Тетя Рита сама видела взрослого мужчину, который обделался на улице, услышав этот звук. Дух Лондонского Блица – «Лондон переживет его, но Гитлер не сможет пережить Лондон!». Моя бабушка, мать моего отца, узнала, что ее старший сын (мой дядя Чарли) был оставлен раненым в бельгийском лесу, услышала она это от Билла Хиггинса, что жил на соседней улице и воевал в взводе Чарли (а не от Военного Министерства – их телеграмма – «Пропавший без вести» – пришла позже). Они оставили там дядю Чарли с небольшим запасом воды, двумя пачками сигарет и белым носовым платком, предварительно положив жгут на его ногу и предоставив его на милость медицинского персонала Вермахта. Они не получали новостей от Чарли в течение шести лет.

– С ним все в порядке, Мэгги. Это же просто пуля в бедре. Мы вынуждены были оставить его там. С ним все хорошо, моя дорогая.

С ним будет все в порядке. С ним было все в порядке. Но, все же, дяди Джека не было с нами.

Дядя Билл и мой отец, вместе пробивались к дому через безлюдные пески пустынь, пустынь – бескрайних и безграничных, взбираясь с бархана на бархан, а потом еще – долгий путь домой через всю Италию. Монте-Кассино- ад наяву. Как позже рассказал мне отец об этом, незадолго перед своей смертью. Ад наяву, восставший, чтобы схватить вас, заставив смотреть в глаза смерти, чувствовать вонь ее грязного, смрадного дыхания, слышать ее отвратно хриплый гогот, испробовать ее дерьмо.

А дядя Сэм, который побывал в жарких влажных и непроходимых джунглях Малайзии, вернувшись с симптомами малярии и стойкой ненавистью ко всему японскому. Он умер прежде, чем мы узнали, что такое «суши». А еще он не верил в британский автопром. В чем-то он был прав.

И муж моей тети Риты, Артур, был в том же концлагере, что и дядя Чарли. Стэн, мой старший кузен, высаживался в Нормандии и судя по его рассказам, с боями пробивал свой путь на Берлин. И муж тети Дорис, который был десантником и побывал в небе над Арнемом, хотя до этого боялся высоты и полетов.

– Ну, просто нужно победить свой страх, а? Перебороть себя. Наш мир стал бы скучным, если бы мы делали только то, что нам нравится, согласен?

Слова, слова, слова. Когда тебе восемь – ты просто веришь услышанному. Истории.

Но никто почему-то не упомянул, что дядя Джо, отсидел пять лет (это я уже позже узнал) в британской военной тюрьме за продажу оружия и боеприпасов сицилийской мафии. Я видел дядю Джо лишь раз. Он неожиданно объявился в нашем доме, и как любила говорить моя мама, огорошил ее своим визитом. Он приехал на золотистом кабриолете Ягуар: с кожаными сиденьями и полированной деревянной приборной панелью. На нем был шелковый костюм, и от него пахло коньяком. Маме он подарил бутылку шампанского. Потом, сел и укатил с молодой, привлекательной, но излишне накрашенной юной особой, как оказалось, ожидавшей его в авто. Позже, моя мама, в праведном негодовании смиренно смутившись, назвала ее «блудницей». Словом, с которым я не сталкивался прежде – кроме как в контексте прогулок, походов в городские трущобы – «поблудить» для меня значило: долго искать дорогу или гулять без определенной цели. Мне понравился дяде Джо таким, каким я тогда его увидел. Хотя я осознавал – он не должен был мне нравиться. Я не был глуп. А теперь я понимаю – наш «клан» было не очень умным. Неумным настолько, что пытаться скрыть правду о дяде Джеке за семью замками. А дядя Джо. Но они не знали ничего о нем. На самом деле, ничего.

Дядя Джо сунул мне в ладонь банкноту в десять шиллингов, уходя. Его подружка мне подмигнула и так широко улыбнулась, что все смогли увидеть ее ровные зубы. Ее грудь плавно покачивалась, а ее каблучки мелодично цокали по тротуарной плитке, отдаваясь крошечные сейсмическими толчками в моем созревающем организме. Я до сих пор помню эти ощущения. Отдаленно.

Мне казалось – дядя Джо жил жизнью, о которой мечтал дядя Джек, в те моменты, когда тот мысленно был не с нами. Такая мысль была в моей голове. Но как оказалось, все было далеко не так. Абсолютно по-другому. Это была моя самоуверенность. Бахвальство. Басни об отчаянной храбрости и героизме.

А вот дядя Джек не был на войне. Он работал в торговом флоте, никогда не палил из оружия в ярости: легко отделался – так утверждал наш семейный миф. Отсиделся в войну. С «белым»

билетом. Вот о чем, говорил наш миф. Хотя нет, на самом деле, не так легко отделался, как вот – муж моей тети Дорин. Тот был на Багамах, в охране чертового герцога Виндзорского. Он так и не видел немцев. Только, если ты не считаешь нашего герцога немцем – а я так считаю, надо признаться.

Слова, слова, слова. Когда тебе восемь – ты просто веришь услышанному. Истории.

– Так, говоришь Джек, – начинал кто то из наших, подначивая его, – в то время, как я сдерживал грудью несущуюся на меня танковую дивизию, ты плавал за семью морями, у тебя были девушки в каждом порту, и ты наслаждался беззаботной жизнью.

Дядя Джек не отвечал на это. Никогда. Ни пары с уст. Только однажды.

Я хорошо запомнил. Это случилось на Рождество 1964 года или 65-го. Почему именно тогда? Понятия не имею. Должно быть, он пил в тот вечер. Хотя обычно он не брал ни грамма. Но в тот вечер, он был пьян в стельку. Просто, блин, – в зю-зю! Хотя я не заметил, что ему это принесло радость расслабления.

Все, что я помню, как он стоял, немного пошатываясь, и тихо произнес:

– Вы все. Вы ничего не знаете. Ни хренá не знаете – большинство из вас. Чертовы идиоты!

А потом он ушел.

Установившееся молчание в комнате, из-за этой неожиданной вспышки гнева, сохранялось до тех пор, пока тетя Рита не заиграла первые аккорды из «Белых скал Дувра» и мы все охотно запели.

После этого случая, дядя Джек не приходил на наши встречи до следующей Пасхи, предпочитая проводить каждое воскресенье в одиночестве, в своей квартире.

Еще одна часть мозаики. Но, в то время, это было просто что-то непонятное, что непонятно почему произошло. Эпизод. И он, конечно же, стал семейной историей.