Держи это в тайне - Уилл Джонсон

Держи это в тайне

Уилл Джонсон

Посвящается Бену, Филиппе и Флоре

Прежде чем сказать, подумайте о том, что

нам все равно не суждено остаться в живых.

В тех краях, где мы сейчас, никогда не расцветут цветы весной.

© Уилл Джонсон, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава первая: Томми I

Я никогда не забуду тот день, когда увидел, как плачет мой дядя Джек. Мне не приходилось раньше видеть плачущего мужчину потому, что в те времена они некогда и не плакали. Этого просто не было. За исключением случаев, когда были пьяны и хохотали от души. Или под воздействием выпитого, погружались в сентиментальные воспоминания о своем прошлом. Но это все было как-то по-другому. Да и мужчины были другие, мне кажется. Или что-то в этом роде. Наверное. А может быть, именно дядя Джек был другим. Я не знаю.

Мне было тогда семь или восемь лет, мне кажется. Я помню, как моя мама послала меня в мясную лавку дяди Джека купить немного бекона и кровянки. Но не из-за того, что Джек был нашим родственником – все в округе говорили, что у него лучший мясной магазин на Олд-Кент-роуд. Теперь его там нет. Я проходил мимо, несколько месяцев назад. Сейчас там дешевая пивная и место тусовки педиков.

Я точно знаю, это было весной. Лондонские платаны уже начали отсвечивать тем особым светло-зеленым тоном свежести, восьмилетнему мальчику это казалось, своего рода, естественным маяком надежды после серой, влажной и бесконечно долгой зимы. Еще мне надо было купить немного горячих пасхальных плюшек в булочной. Так что это происходило, скорее всего, в преддверии Пасхи. Это сейчас вы можете купить пасхальные плюшки в супермаркете, когда вам захочется, да и в любое время года. Сейчас. Тогда все было по-другому. Нет нечего вечного. А мне казалось тогда, что есть. Я был так уверен, что некоторые вещи никогда не меняются. Но я ошибался. Много дерьмовых изменений. Даже дерьмо изменится, оставь вы его достаточно надолго. Это поначалу оно разных цветов, но потом меняется. Очень похоже на нашу жизнь, как я убедился.

Во всяком случае, вовсю светило солнце, и мне было восемь, и в списке успеваемости моего класса в школе я занимал верхние строки. «Шпоры» делали успехи в тот сезон в Лиге, и Пропуск в Пимплико шел по телевизору, во второй половине дня, и все было все в порядке моем маленьком мире. Дядя Джек был высоким, сильным мужчиной с широкими плечами и черными волосами, приятной улыбкой и добрыми глазами. Он был всегда веселым и приветливым со своей семьей и с клиентами, так что поручение сходить к нему в магазин давало мне возможность перекинуться с ним парочкой шутливых бонмо – хотя я не и знал такого слова тогда.

Будучи членом семьи, я мог заходить в магазин со служебного входа, чтобы сделать сюрприз для него – и я так всегда делал: тадам!

Но как-то я увидел, как дядя Джек плачет.

Нет, он не рыдал навзрыд. Это были натужные раскатистые всхлипывания, исполненные печали, которые, как мне казалось, начинали свой путь где-то очень глубоко в его груди, похожие на звук большого тесака, врезающегося в мраморный красно-белый окорок: говяжий или бараний или свиной.

Я вздрогнул и начал отступать к выходу. Я просто обалдел – хотя тогда мы так не говорили.

Неожиданно Дядя Джек поднял голову и наши глаза встретились. Я увидел в его взгляде непостижимую, беспредельную скорбь, которая, в раз сковала холодом мою душу.

Но дядя Джек вдруг усмехнулся и сказал, вытирая влажное лицо своими сильными руками:

– Все в порядке, Томми. Не о чем беспокоиться. Но ты заходи лучше через торговый зал, малыш.

И немного обдумав, он добавил:

– Томми – о том, что ты вот увидел, не рассказывай не кому – а, сынок? Давай, это будет секрет.

И я быстро оббежал здание и толкнул стеклянную дверь парадного входа. Колокольчик звякнул, и дядя Джек появился, право, как ни в чём не бывало; сияющий, как медный пятак. Просто олицетворение человека, который никогда в своей жизни не плакал.

– Дядя Джек, как там твои…? – я запнулся.

– Все в порядке, Томми. Как жизнь? Что хочет сегодня твоя мама?

Прошло много-много лет, прежде чем я узнал причину того, почему дядя Джек плакал, в то яркое весеннее многообещающее утро. В то утро, которое заставляло, удивленно открыв рот, как нарцисс на солнце, танцевать, – радуясь, что ты живешь на этой прекрасной и удивительной планете.

За многое я благодарен ему – моему дяде Джеку. Он научил меня плакать. Он научил меня жить. В некотором смысле, иносказательно, теоретически, благодаря провидению, он – причина того, что я сейчас здесь. Сижу в этом кафе, потягиваю кофе, ожидая женщину, чей смех, голос, улыбка и глаза научили меня надеяться и заново жить.

А дядя Джек. Ну, я никогда не забуду тот день. Также как и тот день, когда я узнал, почему он плакал. Вот так. Да и сегодняшний день мне не забыть по той же причине. Дни? Где была бы наша жизнь, если бы не дни?

У нас была большая и дружная семья. Мои мама и папа сами когда-то были младшими в своих семьях из пяти и четырех детей соответственно. Поэтому я был окружен шумной компанией старших кузенов, общительных дядюшек и тетушек Последние – сплошь домохозяйки, а если и немного работали, то не более восьми часов в неделю – деньжата, мелочевка, гроши, нал, бакшиш, калабашки, бабки, лавэ, балабасики, капуста, зелень. Как видишь – мне всегда нравились слова. А где же взяться историям, если не из слов?

По воскресеньям происходили сходы наших «кланов». У бабушек и дедушек. То у одних, то у других поочередно. Одни выходные вместе с шумной и сентиментальной родней матери; следующие – с более сдержанными и более трезвыми родственниками моего отца.

Всегда казалось, что Дядя Джек держался немного обособлено, немного не к месту, как будто он мечтал о другой жизни, наверное, в другом мире. Где-то далеко-далеко от своей мясной лавки на Олд-Кент-роуд.

А «кланы», как я помню, вовсю собой гордилось. У них были автомобили – да, старые и проржавелые Форд Попьюларз, ну и что! В их домах появлялись телевизоры – современные, по меркам 1966 года. Они летали в отпуска за границу, о чем их родители никогда даже не мечтали, а о тех местах не только не слышали, но и едва ли могли себе их представить. У них были морозильные камеры и центральное отопление и дети, и все права гордиться этим.

И у дяди Джека все это было. За исключением заграничных отпусков. Я вообще не помню, что бы он куда-то ездил. Он никогда не покидал свою квартиру, которая находилась над магазином. Он выходил только за покупками, или ради одного из собраний наших «кланов», или посмотреть на игру «Шпор». А мои бабушки и дедушки, его дяди и тети, жили не далее чем за пару автобусных остановок, а то и так можно было к ним прогуляться пешком, если ты в хорошей форме. У него не было автомобиля. Детей тоже. Ну, и телека не было.

Дядя Джек всегда приносил с собой в коробке замечательный огромный кусок мяса, его хватало на всех нас. И он всегда отказывался от предложения подвезти его домой.

– Надо бы растрясти всю эту еду, – он весело шутил, когда мой отец предлагал его подкинуть. – Прогулка сейчас – это самое то.

И он ускорял шаг, как будто пытался убежать от какого-то дурного сна.

Теперь – когда я все знаю. Хотя – нет, не знаю. Я видел все, – но глазами ребенка – не понимая того. Слышал – но ушами ребенка. Невинно и беспрекословно веря, что все так и есть, как оно кажется. Мы утратили столько веры с тех пор. А может, это только я. И, ты знаешь, это случилось только тогда, когда я был уже достаточно взрослый, чтобы иметь своих собственных детей и свою собственную морозильную камеру, тогда я и начал сопоставлять все это. Я, словно гигант, собирал сложную мозаику, где лазурный небесный свод сверху, а узкая лента зелени внизу. На самом деле это трудно. Это приносит головную боль и ночные кошмары. Как, впрочем, и все лучшее, что есть в этой жизни. Но оно того стоит. А полное понимание картины, пришло ко мне только последние несколько месяцев. И это произошло только тогда, когда я нашел недостающую деталь мозаики, моего дяди Джека, которая и связала все воедино. А на тот момент, сказанное выше, не имело вообще смысла. Так может быть в жизни, как я убедился.

Тогда я не спрашивал дядю Джека, от чего он плакал в то утро, когда мне было восемь лет. Это было бы неприлично. Мне было восемь. Я англичанин. Восьмилетним английским мальчикам не пристало задавать вопросы старшим, почему их глаза переполнены слезами настолько, что печаль ручьями струится вниз по их лицам, в то время как они рубят топором огромные куски мяса. Он бы, все равно не сказал. Ему потребовалось годы, чтобы признаться. Забавно но, в конце концов – я даже не просил сказать. Я, как бы, сам к этому дошел. Почти. Хотя и нуждался в подсказке.

Я знал таблицу умножения. Я всегда получал десять баллов из десяти на еженедельной школьной контрольной с общих дисциплин. У меня была коллекция марок, которая четко и однозначно занимала третье место в школе, в годы моей учебы. Я мог назвать все страны Содружества. И всех королей и королев Англии. И, конечно же, в правильном порядке. Я был на вершине таблицы успеваемости в школе, и я знал заумные слова. Даже мог написать некоторые из них. Все было хорошо в моем маленьком бесхитростном мире.