Северный Волхв - Исайя Берлин

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что с тех пор, как я впервые познакомился с творчеством Хаманна, о нем многое успели написать, и прежде всего в Германии. Если бы я писал о Хаманне сегодня, я, конечно же, уделил бы внимание нескольким недавно опубликованным исследованиям, хотя бы в силу того, что одна из главных нынешних тенденций состоит в том, чтобы ставить под сомнение статус Волхва как принципиального противника рационалистических методологий и, в каком-то смысле, представить его едва ли не как поборника истинных Разума и Просвещения. И тем не менее мой портрет Хаманна по сути своей останется прежним. Если речь идет о том, что некоторые из этих современных интерпретаций имеют быть восприняты через призму принципиального несогласия с ранее высказанными позициями, а не с точки зрения терминологической дискуссии касательно того, какой смысл надлежит приписывать таким словам, как «разум», то мне они убедительными не кажутся. Если бы дело обстояло иначе, я бы попросту не дал согласия на публикацию этого своего текста в его настоящем виде.

Спор идет прежде всего о том, что Хаманн имел в виду под разумом и рациональным мышлением. Кто-то согласится с одним из наиболее чутких, эрудированных и благожелательных моих критиков, с выдающимся американским ученым профессором Дж. С. О’Флаэрти из университета Уэйк Форест в США, который считает, что Хаманн был вовсе не иррационалист, но «истинное дитя Просвещения»[8], защитник Разума, если, конечно, правильно понимать последнее слово – не в смысле того, что он именует «дискурсивным разумом», но в смысле «разума интуитивного», каковое словоупотребление ему представляется вполне законным.

Мне представляется, что под «дискурсивным разумом» он имеет в виду тот, что принимает участие в формулировании идей, концепций, высказываний, описаний, правил, гипотез, аргументов, доказательств, теорий и тому подобных вещей, составляющих основу естественных наук и математики, а также в значительной мере и наук гуманитарных – философии, истории, права, социальных наук, критики и т. д. Все это и есть тот самый разум – рациональные методы познания, – нападками на который Хаманн запомнился историкам современной мысли: и, с моей точки зрения, именно в этом качестве его и следует воспринимать.

Некоторые из авторов, со мной не согласных, цитируют те места из Хаманна, где он противопоставляет «правильный и истинный» разум «разуму схоластическому», каковой наклонен различать между собой идеализм и реализм – различие, с точки зрения Хаманна, сугубо воображаемое[9]. Касательно этого последнего, они приводят следующий пассаж Хаманна: «Что есть сей премного возносимый разум, с его универсальностью, неумением совершать ошибки, высокомерием, уверенностью и самоочевидностью? Ens rationis…»[10]И еще: «Люди говорят о разуме так, как если бы он представлял собой живое существо»[11]. Засим они переходят к противоположности тому разуму, который с точки зрения Хаманна представлял собой ens rationis, чистый вымысел, к его идее «истинного» разумения (настолько, насколько вообще можно таковую у него обнаружить). Однако данная концепция, как мне представляется, имеет отношение прежде всего не к тому, что принято называть рациональным мышлением, но к отождествлению у Хаманна мышления с языком, самому оригинальному и важному из его открытий, лучше всего сформулированному в том знаменитом пассаже из одного из писем к Гердеру, который так любят цитировать комментаторы: «Разум есть язык, логос. В мозговую эту кость я вцепился зубами и не выпущу, пока не умру»[12].

Конечно же, я отнюдь не хочу сказать, что Хаманн отвергает обычную разумность, в том смысле, в каком мы говорим о разумных людях или поступках. Мне кажется, что его идея о Vernunft, который руководит обыденным мышлением, гораздо ближе к тому, что мы имеем в виду под «пониманием», Verstehen в противоположность Wissen, что ведет к истинному ощущению реальности, творения Господня; к умению постигать конкретное, индивидуальное, уникальное, поток живой жизни; ко встрече с реальностью, лицом к лицу. Вот что действовало столь неотразимо на Якоби и Гёте; концепция воображаемого или квазиартистического озарения, которая получила столь богатое развитие благодаря Вильгельму Дильтею и его последователям и которая так раздражала великого систематизатора Гегеля – и в силу одного только этого обстоятельства просто не могла не вызвать энтузиазма со стороны Кьеркегора. Для Хаманна эта глубокая взаимосвязь между Богом, человеком и природой коренится в божественном Логосе, который «был в начале»[13] и посредством которого возник мир. Здесь мы имеем дело с тем глубоко религиозным подходом, который передается такими, к примеру, словами: «Там, где нет слова, нет разума; вне разума нет веры»[14]. Или такими: «Там, где нет слова, нет разума – и нет мира»[15]. Все это самым очевидным образом относится к созидательной силе Логоса, давшего силу быть всему, что есть, и движущего душами человеческими – для которых природа, история, Священное писание и многое другое есть Слово Божье, обращенное к нам. Навряд ли именно это следует иметь в виду под разумом естествоиспытателей, под обобщающими научными или рациональными методами картезианцев, французских philosophes, всей без исключения традиции европейского Просвещения. То есть, собственно, тому рационалистическому мировоззрению, которому Хаманн противостоял изо всех своих сил. Именно это восстание против философских систем, объективных, нерушимых в своей монотонной согласованности, против расчетливости и апелляции к математическим методам я и другие авторы имели в виду, когда говорили об антирационализме Хаманна – о знамени контр-Просвещения, которое он поднял – а также о том влиянии, которое подобные идеи оказали на некоторых философов так называемой романтической школы мысли, зародившейся в Германии в начале девятнадцатого столетия, а также и на их последователей.

Однако вернемся к «интуитивному разуму». Насколько мне известно, сам Хаманн подобного выражения не использовал. Его – иронически – использовал Кант в письме к Хаманну, в котором он просит последнего помочь ему разобраться в темном пассаже из Гердера, ученика Хаманна, и при этом умоляет ответить «человеческим языком, если то возможно, ибо я, простой смертный, попросту не вылеплен таким образом, чтобы понимать божественный язык интуитивного разума»[16]. Не вылеплен подобным образом и я. Одного из лучших современных специалистов по истории идей, А. О. Лавджоя, судя по его книге «Разум, понимание и время», подобная концепция разума озадачила ничуть не в меньшей степени. Счастлив я в данной связи солидаризироваться и с другим прекрасным ученым, Рудольфом Унгером, чьей замечательной книге «Хаманн и Провещение» я, конечно же, многим обязан. Тот Vernunft, который Хаманн с такой страстью и порой с таким отточенным изяществом атакует, тот способ прибегать к услугам разума, который он готов гвоздить наотмашь, есть первопринцип, на коем основывались не только великие рационалисты семнадцатого века, но и современные ему французские lumières, по их же собственным словам. Он имел в виду те самые методы, при помощи которых некоторые из числа самых известных в дальнейшем мыслителей и философов (если не большинство из них), такие как Иеремия Бентам, Дж. С. Милл, Франц фон Брентано, Уильям Джеймс, Бертран Рассел, «Венский кружок» и все до единой школы аналитической философии, доминирующие ныне в англоговорящих и Скандинавских странах, формулировали, эксплицировали и старались обосновать свои взгляды и при помощи которых они пытались опровергать взгляды своих оппонентов.

Термин «разум» понимался по-разному; стоит только оценить, к примеру, пропасть между тем, как использует его Юм, – и божественным Логосом. Но некий общий смысл, который, употребляя это слово, понимают под ним философы, как позитивисты, так и метафизики, приписан ему перечисленными выше мыслителями. И Хаманн был первым человеком современности, отринувшим этот смысл, бросившим все свои – немалые – силы на борьбу с соответствующим мировоззрением, что само по себе дает ему право называться отцом-основателем контр-Просвещения и, по сути, первым настоящим противником применимости разума и всех его производных (в принятом понимании слова) для описания реальности повседневного человеческого опыта, тем более в тех его составляющих, которые затрагивают сферу духа. Соответственно, я не вижу, каким образом последние интерпретации идей Хаманна как некой неизвестной доселе формы рационализма могут повлиять на мои основные положения. Ho gegrapha, gegrapha – что я написал, то написал – и пусть критически настроенный читатель сам решает, принимать ему написанное или отвергнуть.