Васька - Сергей Антонов

— Опять двадцать пять. На мойке стоишь? Чем не работа? Что тебя там, обижают?

— Обижают.

— Кто?

Она засопела.

— Кто обижает? Ну кто? Давай быстрей, время — деньги.

— Ломовики фулиганят, — пробормотала она и смутилась. Сама поняла, что причина не больно уважительная.

— Что, что? — переспросил Митя.

— За титьки лапают, вот что, — сказал она громко.

— А ты их лопатой. Небось с тремя справишься.

— Да-а, с ими справишься… Возьми, товарищ Платонов…

— Ты русский язык понимаешь? Нельзя. Утургаули тебя не отдает. А за то, что не отдает, ругай не его, себя. Больно хорошо работаешь. Ясно?

— Ясно… Возьми, Митя, а?

— Давай не поднимай этого вопроса. Вкалывай на мойке, а под землю не спеши. Придет время, все там будем. Договорились?

— Договорились… Возьми, товарищ Платонов…

— Ну куда? Куда я тебя с твоими габаритами возьму? Да ты там, в штольне, не развернешься, если хочешь знать…

«Поглядела бы Татка, как с кадрами работаем!» — усмехнулся Митя, опускаясь в клети.

И позже, в штольне, он не просто проверял бачки, не просто взбадривал уснувшего откатчика, не просто намекал бригадирам на грядущее посещение, а как бы изображал все это на сцене, постоянно ощущая оценивающий взгляд самого неподкупного зрителя — Таты.

Закончив инспекцию, он поднялся наверх, под студеное звездное небо. Фонарь в дальнем углу стройплощадки с казенной бессмысленностью освещал свалку трехслойной цементной тары. Митя увидел в узком окошечке церковки свет и, удивленный, остановился. Попавшая в зону площадки однолуковка была из тех, которые, словно растерявшиеся старушонки, покорно дожидались гибели на автомобильных перекрестках. Митя предложил использовать пустую церковь для приготовления бетона. Предложение было дельное: можно и бетон месить в тепле, и цемент хранить под укрытием, и внутренние стены ломать на щебень, когда затрет с инертными материалами. За рационализаторское предложение Митю назначили бригадиром, затащили на алтарь бетоньерку «Рансом», подвели воду. Осталось провести электричество.

Работать там никто в эту пору не мог, а свет в окошке мерцал. Уж не забрался ли какой-нибудь энтузиаст с соседней шахты отвинчивать с импортной бетоньерки дефицитную шестеренку? Такое не раз случалось и, к сожалению, молча поощрялось руководителями, увлеченными соревнованием.

Митя тихонько подошел к окну и глянул через кресты кованой решетки. Конвульсивное керосиновое пламя пылающей ветошки едва освещало придел.

Возле бетоньерки стояла на коленях Чугуева и отвешивала поклоны. Митя, лязгнув железной задвижкой, вошел в церковь и встал подбоченившись. Она поднялась.

— Чего ты делаешь? — спросил Митя спокойно. — Тебе что, не доводили до сведения, что бога нет?

— Доводили… — Она вздохнула судорожно, как вздыхают малыши, наплакавшись. — Сейчас пойду. А если уж и в небесах ничего не осталось, и ты меня под землю не берешь, скажи, что мне, дуре, делать? Что мне делать, товарищ ты мой драгоценный?

— Что делать? — Митя рассердился. — А вот что: Магнит прибудет, проси, чтоб поставили твой вопрос на Политбюро!

«Вот так, Татка, работаем с человеческим материалом, — похвастал он мысленно. Когда песочком, а когда — бодрой шуточкой!»

И побежал в контору. Морозец был крепкий. Снег соленым огурчиком хрустел под сапогами. Чугуеву постигла какая-то невзгода. Надо было внимание проявить, по душам побеседовать, подобрать ей антирелигиозную литературу. Почитает, поработает над собой и перестанет креститься. В культпоход бы затащить, на какую-нибудь кукарачу.

Кукарача, кукарача,А литературы недостача, —

сложились сами собой стишки. Митя прикинул на слух, вроде не совсем складно… Что все-таки с ней приключилось? Тихоня, на язык наступи — смолчит. А нынче словно с ума своротила. Может, с родителями беда, а может, забеременела? В метростроевской спецовке и родит — не заметишь…

Кукарача, кукарача,А спецовки недостача.

Так вроде лучше. А с Чугуевой какая-то авария. Если разобраться, никакой причины уходить с гравиемойки у нее нет. Там она номер первый. С начальством лады. Девчонки смеются, что прораба Утургаули Чугуева обожает до немоты. Тоже нашла идеал — старика тридцатипятилетнего. Ухажеров не досталось, что ли?

Кукарача, кукарача,Ухажеров недостача.

А так и вовсе хорошо. Как у Пушкина. Не забыть Татке продекламировать.

Самодельный стишок свой Митя забыл на пороге конторы. На пороге конторы забыл он и про Чугуеву.

Он еще не был достаточно подкован и не чуял, что полезно помнить, а что забывать.

4

В просторном зале конторы витал дух почтительного ожидания.

Федор Ефимович Лобода, кругленький, лысый начальник шахты, помещался не за своим письменным столом, не в кресле, а на скользком венском стуле рядового служащего. Ампирное кресло было опростано для почетного гостя.

Длинноногий, декорированный значком «Ворошиловский стрелок», председатель шахткома, которого все так и называли — Товарищ Шахтком, — журавлем вышагивал между столами и заучивал какие-то данные.

Начальник заметно волновался. Волнение у него выражалось в беспрерывном говорении. Слушателем страдал заместитель по техчасти Бибиков, седой инженер в коротких брюках и апельсиновых носках.

В дверях прогремел блок. Товарищ Шахтком принял положение «смирно». Лобода оборвал фразу на полуслове. И, когда появился не Первый Прораб, а Митя, все рассердились.

— Ходят, ходят, — проворчал Лобода, — дверями гремят… На чем я остановился?.. Надо аккуратней ходить. Шуметь надо меньше. Фу ты, шут… С мысли сбил…

— Вы начали про колобок, — напомнил Бибиков.

— Да, да, обожди, обожди! — заторопился начальник. — Подходит после совещания, дает реплику: «Ну, как, говорит, колобок, крутишься?»

— Это вы уже говорили, — сказал Бибиков.

Обожди, обожди! Запросто, понимаешь? «Ну, как, говорит, колобок, крутишься?» Так я стою, а так он. «Ну, как, говорит, колобок, крутишься?» Я, конечно, растерялся. Шут его знает, как в таких случаях рекомендуется реагировать. Вот так я стою, а так — он. Ну, думаю, пан или пропал. «Вращаюсь, говорю, по силе возможности!» Смеется… — Лобода сделал длинную паузу, стараясь справиться с подступающей слезой умиления. — Смеется… «Гляди, говорит, чтобы голова не закружилась».

— Многогранный руководитель, — сказал Бибиков. — Титан.

— В чем и дело! — Лобода громко высморкался. — Титан! Многогранный!.. Да, товарищи, учтите: как прибудет — в карманы не лазить. Ни за папиросами, ни за чем. Есть такое указание.

Митя сообразил, что речь шла о Первом Прорабе. И простая мысль ошеломила его: ведь Первый Прораб имеет право опоздать и на час, и на сутки, не обращая внимания ни на Митину свиданку, ни на Лободу.

— Федор Ефимович, — заныл он. — Мне отгул положен. Мое присутствие, я думаю, не обязательно.

— Вот она, нынешняя молодежь! — качнул головой начальник. — Ждем, можно сказать, титана, а у него отгул. Я прошлый год с аппендицитом в пузе прискакал на него глянуть…

— Чего на него глядеть? Что он, крокодил? — возразил Митя. Ему недавно стукнуло семнадцать. Комсомолец он был еще зеленый, и с его языка иногда срывались непродуманные выражения.

Наступила ледяная тишина.

— Надо так надо, — поспешно поправился Митя и тоскливо взглянул на часы, украшавшие ослепительно белую изразцовую стену конторы. Недавно здесь размещался мясной магазин, могучие крюки, рассчитанные на тяжесть свиных и говяжьих туш, торчали между канцелярскими шкафами.

Часы показывали семь десять.

— А помнишь, как он Гусарову явился? — спросил Лобода.

Инженер Бибиков вздрогнул. Он откровенно клевал носом. От хронического недосыпа заместитель по техчасти выглядел неумытым, алчущим опохмелки отставным актером, и ни интеллигентная стеклянно-серебряная бородка, ни старомодная ленточка пенсне не могли сгладить этого впечатления.

— Помнишь, Гусарову явился? Свая ни туда, ни сюда, Гусаров кроет по-церковнославянскому. А он — вот он и он. Другой бы сгоряча за нецензурку, а он: «С тебя гривенник, Гусаров». — Губы Лободы задрожали, и он полез в карман за платком. — Вот она где, чуткость, — проговорил он умиленно. — Вот она где!

— Титан, титан! — бормотал Бибиков. — Ничего не скажешь!

— У них комсомольцы назначили штраф за матерщину, — робко пояснил Митя.

— У них, понимаешь, комсомольцы наложили штраф на матюки, — объяснил Лобода, игнорируя и Митю и его комментарии. — Вот он и говорит: «С тебя гривенник, Гусаров».

Возникло молчание. Каждый, как пишут в нынешних романах, думал о чем-то своем.

— А совещание в горкоме! — испугавшись, что чуть было не забыл исторического факта, воскликнул Лобода. — Гусаров докладывает: «Заложение — шестнадцать шестьдесят». А он без шпаргалки, с лету: «Не шестнадцать шестьдесят, а шестнадцать шестьдесят пять».