Вечное невозвращение - Валерий Губин

Ведь жизнь, думал Макаров, в большей степени плод нашего воображения, чем каких-то объективных обстоятельств. Мы воображаем себе, что любим, и решаем жениться, воображаем в человеке недобрые намерения и отлучаем его от нашей дружбы. Воображаем в себе какие-либо интеллектуальные способности и становимся учеными, в крайнем случае, научными сотрудниками. Собственно, то, что я сейчас делаю, решил он, это попытка написать роман ручкой, а до того он писался всем моим существованием. Люди, например, говорят: «У меня роман с такой-то» — и это означает, что мужчина пишет роман с такой-то женщиной. Макаров будет писать роман не о прошлой жизни, а параллельно с ней, даже забегая вперед, и в жизни будет подражать своему роману и жить своей жизнью, потому что это ведь его роман.

Это самое трудное — жить своей жизнью. Мы все до мелочей, до самых интимных переживаний удивительно похожи, потому что живем по каким-то общим образцам. И чем более умны и интеллигентны, тем более похожи, ибо много знаем и чаще всего не замечаем, что приобретенные чужие мысли, чужой взгляд на мир входят в плоть и кровь нашего собственного характера и кажутся своими. Макаров часто замечал и поначалу удивлялся, что его друзья высказывают, например, точно такие же мысли о любви, об отношении к женщине, которые ему раньше казались плодом собственных размышлений. Очень многое в нас не из личного опыта, а из литературы. Люди малокультурные, казалось бы, должны быть более самобытными, но там, как правило, огромная масса одинаковых предрассудков.

Однако какой же роман без любовной интриги? И Макаров стал придумывать интригу, вернее, вспоминать все свои любовные истории и приключения, чтобы кого-нибудь из прошлых женщин вставить в роман. Влюблялся он часто, начиная с третьего класса, потом в университете пошли серьезные увлечения, много раз был близок к женитьбе, но все время останавливал страх, что эта женщина не самая лучшая, сейчас он на этой женится, а потом встретит ту, самую лучшую, что ему предназначена. В то же время было ужасно жалко бросать тех, кто ему надоедал. Если бы он мог растраиваться, расчетверяться, он бы женился на всех своих подругах. Но, перебирая прошлые приключения, он так и не мог выбрать никого достойного его романа, не жен же своих вписывать туда.

И так вот, копаясь несколько дней в своих воспоминаниях, он вдруг обнаружил, что некая история, как острый камешек, укалывала его память, но никак не всплывала в сознании. Что-то было в его жизни интересное, необычное и достойное романа. Наконец он вспомнил «девочку в руке». Не сразу вспомнил — все как-то кусками всплывало, а потом соединилось в целую картину. Студентом четвертого курса он поехал с группой в колхоз на картошку. И там на танцах в клубе познакомился с учительницей. Молоденькой, худенькой учителкой из местной школы. Она с год как распределилась сюда после педучилища, снимала комнату у старухи в соседней деревне, страшно далеко от клуба. Он пошел ее провожать поздно ночью, вернулся под утро. До деревни нужно было идти почти невидимой в темноте дорогой, она все время рассказывала ему о себе, все что-то говорила и говорила, щебетала, как не заснувшая на ночь птица. Утром он вспомнил все и поразился нереальности происходившего. Была ли эта бесконечная ночная дорога под звездами, по которой он шел в легкой дреме? И почему он совершенно не помнит лица этой учительницы? Кажется, она была довольно милой. Помнятся только длинные прямые волосы, которые все время падали на левый глаз, и она откидывала их рукой. Перед танцами он выпил местного самогона, но совсем немного.

После ужина, уже в темноте, он пошел к ней. Она встретила его возле дома, отмела решительно попытки уединиться у нее — очень поздно, хозяйку разбудят. Они опять гуляли по темной дороге, и он вглядывался в ее лицо, но видно было плохо, ночь стояла безлунная. Он обнял ее, стал целовать, она отбивалась — не надо, ведь тебе не хочется этого, ты просто ритуал исполняешь. Он не обиделся, ему и вправду не очень хотелось. Она казалась ему бесплотной ночной тенью, призраком из детских снов. Он ходил к ней снова и снова и возвращался под утро, они по-прежнему гуляли по ночной дороге или сидели возле избы, и чувство нереальности происходящего не покидало его. Одно он помнит четко: яркие сентябрьские звезды и полное отсутствие луны, отчего постоянно господствовала непроглядная темень. Днем он был как сомнамбула и иногда даже спрашивал друзей: «Я сегодня ночью ходил в Крючково?» Те только смеялись в ответ. Он даже имени ее не помнил, потому что звал ее «девочка в руке». Она была такой худенькой, что казалось, можно обхватить ее талию пальцами. Она возмущалась: почему девочка в руке? Макаров объяснял, что есть такая песня у Окуджавы: «Что там за девочка в руке несет кусочек дня…»

Однажды он прилег после ужина и не нашел в себе сил встать. Не пошел и на следующий вечер. В третий вечер вместо него, спросив, правда, разрешения, пошел Ковтун — маленький прыщавый хохол. Утром за завтраком, похохатывая, рассказывал, какие они позы принимали вместе с училкой.

— Врешь ты все, гад, — сказал Макаров, но в душе ужаснулся: а вдруг правда? Больше он ее никогда не видел, а через неделю они уехали в Москву. И «девочка в руке», бесплотная тень, забылась, канула куда-то в глубины памяти. И зачем он потревожил ее сейчас?

Вообще-то с девочками из прошлого лучше не встречаться. Три года назад они решили собраться по поводу двадцатилетия окончания факультета. Собрались почти все, и, войдя в комнату, Макаров испытал небольшое потрясение. Девочки жили в его сознании такими, какими они были двадцать лет назад. А тут сидели полные или высохшие до морщин дамы, показывали фотографии детей, говорили о своих мужьях и дачах. Позвонили в дверь, кто-то опоздал, Макаров пошел открывать — на пороге стояла большеносая женщина в очках с толстыми стеклами.

— Вам кого?

— Ты, наверное, меня не узнаешь, Макаров? — без всякой обиды сказала она. — Я Надя Архипова.

Три дня у него на душе было грустно, и он снова отчетливо чувствовал текущую сквозь него реку времени.

Незаметно подошла осень. Макаров бежал под дождем к автобусной остановке, потом ежился, как будто был голым среди сдавивших его мокрых плащей, и все шептал про себя: «Из глубины взываю к Тебе…» И тут он вдруг почувствовал, что его роман начался, уже несколько дней как начался, хотя он еще не написал ни строчки. Что-то стало равномерно и неуклонно разматываться в нем и влиять на его жизнь, правда, еще почти неощутимо. Что-то должно было случиться в самое ближайшее время, но пока жизнь текла своим чередом: работа, дорога, дом…

И наконец случилось. Он встретил «девочку в руке» в кафетерии при магазине, возле Сокольников. Она выпила свой кофе и задумчиво жевала булочку, глядя в огромную, запотевшую от дождя витрину. Когда она наклонялась над столом, волосы падали слева на лицо, и она откидывала их рукой. Больше всего его испугало то, что она почти не изменилась. Ведь ей, как и ему, сейчас за сорок. Хотя, конечно, изменилась, но как-то количественно — стала чуть выше и чуть полнее.

«Ты же не помнишь ее лица, — сказал он самому себе, — да нет, нет, я твердо уверен, что это она. Я начал писать роман, вызвал ее, вот она и появилась».

— Простите. — Макаров подошел к ней. — Мы не знакомы?

— Давно знакомы, — мельком взглянув на него, сказала женщина и отвернулась.

— Простите, ради Бога, но я совершенно серьезно. В шестьдесят втором вы работали в деревне Крючково, сорок километров по Можайке? Учительницей?

Она повернулась, опять взглянула на него, но по-прежнему без интереса.

— Работала, кажется.

— А я был там студентом на картошке, мы с вами танцевали… Потом я вас провожал несколько раз.

— Ну и что?

— Да нет, ничего, просто все это так неожиданно, я совсем недавно вас вспоминал.

— Что-то не припомню, студенты к нам каждую осень приезжали.

— Ну да, все они, наверное, перепутались в вашей памяти. Меня зовут Макаров Валерий.

— Не помню.

— А Сашу Ковтуна помните?

— Нет.

Макаров не знал, что еще спросить. Она достала помаду и начала красить губы, собираясь уходить. Макаров ощутил приступ отчаяния.

— Скажите ради Бога, вы танцуете фокстрот?

Она снова посмотрела на него, на этот раз более внимательно.

…Макаров однажды решил, что живет трудно и неудачливо из-за разбитого зеркала. Когда-то было большое зеркало, называлось оно Россией, или русской культурой, или русской душой. Можно было быть блестящим гвардейским офицером, жуликоватым купцом, даже юродивым на паперти — ты все равно отражался в зеркале. Если ты, к примеру, юродивый, то в зеркале за тобой видна была церковь, потом город, потом вся огромная страна, и все это органично обрамляло тебя и придавало тебе смысл и значимость. А потом это зеркало разбилось вдребезги на мелкие кусочки, и у каждого остался маленький зазубренный осколочек, в нем почти ничего не было видно, как в том кошмарном сне, когда он вообще не отражался в зеркале. Увидеть в таком осколке что-нибудь действительно серьезное — свыше человеческих сил. «Мой роман, — думал Макаров, — будет такой сверхчеловеческой попыткой создать из кусочка зеркало, или хотя бы подобие его. Можно бы и назвать роман „Зеркало“, жаль, что уже есть знаменитый фильм».