Вечное невозвращение - Валерий Губин

Тот его и заметил, сначала махнул рукой — проходи, мол, чего встал, но потом, вглядевшись, радостно закричал:

— Студент! Еп-тать! Это же наш студент! Давай, заходи на пиво!

Он его все время звал студентом, еще в те годы, да и мужики тоже, они никак не хотели понимать, что такое аспирант. Через пять минут Макаров сидел в витрине и бурно протестовал против того, чтобы ему в пиво наливали водку. Но потом пришлось уступить, потому что мужики требовали штрафную за все те годы, что он не являлся.

— Ты уже, еп-тать, наверно, года три не был, — кричал разгоряченный ершом Толик-алкоголик.

— Три, три, — подтверждал враз захмелевший Макаров, понимая, что если он скажет, что прошло шестнадцать лет, ему никто не поверит. Да и вряд ли они его помнят на самом деле, просто что-то знакомое мелькнуло им в его лице.

«Странно все-таки, что они еще живы. Впрочем, дело не в них, а в месте: оно заколдованное». Макаров смотрел на эти, вдруг ставшие ему родными, добрые лица и видел, что они уже тронуты, сильно тронуты ржавчиной небытия. От них точно пахло этим небытием — сыростью замызганных ванных комнат в коммуналках, где с потолка вечно сыплет рыжая штукатурка, прогорклой вонью комбижира на кухне, серым постельным бельем, вставанием в шесть утра зимой, ледяной водой из позеленевшего крана, тошнотворным запахом старого пива, разбавленного водкой, засаленными от бесконечной игры в дурака картами, не желающими умирать старухами, злобно ворчащими из своих углов, неухоженными детьми, в которых из-за этой трущобной жизни только к десяти — двенадцати годам появлялось что-то более или менее человеческое. Все они, как Макаров, находились на самом дне, только толща воды над ними была гораздо глуше и безнадежнее и они даже не пытались из своей глубины взывать к Богу.

Он пил, но больше не хмелел, а как будто наливался жалостью к этим людям, состраданием к их мучительной борьбе с небытием. Вдруг он увидел, что за столом сидит женщина. Когда она появилась, он не заметил, видимо, увлеченный разговором. Внимательно всмотревшись в ее тусклый, все время расплывающийся облик, он узнал Раю, подругу своей девушки, той, которая шила шапки.

— Рая! Это ты, что ли? — спросил он и попытался схватить ее за руку.

— Здрасьте! Узнал наконец, — захихикала Рая, пряча руку за спину.

— Я тебя давно узнал, вот только с мыслями собирался. Скажи, а как Татьяна? Ты ее видишь? Или она уехала?

— Почему уехала? Здесь она. А я тебе по-прежнему нисколько не нравлюсь?

— Нравишься! Давай выпьем! — Нетвердой рукой он налил ей, расплескав водку на клеенку.

Она выпила и опять стала хихикать.

— Ты мне не просто нравишься, — убежденно сказал Макаров, — я тебя даже люблю, только мне тебя очень жалко.

— С чего это?

— Не знаю. Жалко и все!

Ему действительно до слез было жалко ее двадцатилетней жизни в общежитии, жаль ее тела, изуродованного тяжелым монотонным трудом, ее мелких пристрастий типа альбома с фотографиями киноактеров или любовно переплетенного, зачитанного до дыр двухтомника «Щит и меч», жаль ее бессмысленной, беспросветной жизни, где единственным ярким пятном были три недели отпуска в подмосковном доме отдыха, со сном до обеда, с флиртом, танцами и обязательным абортом через пару месяцев.

— Так почему жаль-то? — уже начинала заводиться Рая.

— У тебя цигейка вся на заднице вытерлась, пора менять.

— Ты откуда знаешь?

— В новостях передавали, по первой программе, — буркнул Макаров и надолго замолчал, испугавшись своих многомерных, мрачных видений. Он видел окружающих его людей в контексте всей их жизни, вся она, как яблоко на ладони, лежала перед ним, не только прошлое, но и будущее. Он видел, например, поломанную решетку могильной ограды кого-то из сидящих за столом, валяющуюся прямо на могиле зеленую поллитру с залезшей в нее гусеницей, тут же рядом надкусанный, засохший бутерброд и разбросанную яичную скорлупу.

«Что же этот старый хрыч сделал с моей психикой?» — с тоской подумал Макаров о своем двойнике.

— Вон Татьяна идет, видишь? — толкнула его Рая. Макаров поднял голову: по той стороне улицы быстро шла полная женщина в рыжей шубе.

— Да это не она!

— Она, она! Что ж я, дура?

Пока Макаров нашел пальто и, проплутав по темным коридорам, выскочил наружу, женщина была уже далеко, в самом конце переулка.

— Татьяна, Татьяна! — заорал он и побежал. Женщина остановилась, внимательно глядя на то, как он бежит, раскачиваясь и чудом не падая на обледенелой дороге.

— Вам что нужно?

— Да это я, Таня, не узнаешь? — Он сдернул шапку.

— Макаров, — сказала она ничуть не удивившись, словно они вчера виделись, — ты что тут делаешь в наших краях?

— Да мы с ребятами сидим там, на витрине, и Рая с нами. Может пойдем, выпьем немного?

— Неохота.

— Как жаль, я тебя так давно не видел!

— Ну так пошли ко мне, — просто сказала она.

Так же, как давным-давно, в молодости, они пробирались темным коридором в глубь огромной квартиры, и опять Макаров оказался в комнате-кладовке.

— Ты все еще здесь живешь?

— Да. Только у меня теперь вторая комната есть. Старуха рядом померла.

Макаров сел на старенький диван и закрыл глаза. Сразу все вокруг завертелось с бешеной скоростью. «Ох и здорово я успел набраться!»

— Сколько же лет мы не виделись? — услышал он голос Татьяны и открыл глаза.

Она, уже в халате, накрывала на стол.

— Шестнадцать.

— Ой, ты шутишь! Не может быть!

— Да не шучу я. Ровно шестнадцать.

— Ладно, ты всегда был юморной. Пей чай, он с мятой, хмель быстрей пройдет.

Он выпил три чашки, и действительно в голове слегка прояснилось. Хотя, когда он закрывал глаза, по-прежнему все быстро кружилось и ломило в висках.

Ночью он проснулся, и долго слушал металлическое постукивание батареи и вспоминал во всех подробностях о том, как он много лет назад провожал Татьяну на вокзал. Она совсем уезжала из Москвы, к какой-то своей тетке в Курган, выписалась и сдала в жэке свою кладовку. «То было совсем в другой жизни», — решил Макаров и заснул.

Утром, за завтраком, он попросил у Татьяны разрешения пожить здесь несколько дней.

— Ты что, с женой поругался?

— Я не женат, просто надо на несколько дней спрятаться.

— А что ты натворил?

— Взял сберкассу на Кропоткинской, пришлось двух ментов пришить.

Татьяна рассмеялась.

— Ладно, не хочешь — не говори. Живи хоть месяц, места у меня теперь много.

И потекла для Макарова странная, похожая на летний сон после обеда, жизнь. Он спал до полудня, потом обходил близлежащие магазины в поисках дешевого пива, потом сидел с мужиками в витрине. День проходил за днем, и Макарову казалось, что ему действительно удалось спрятаться от себя. Он не вспоминал ни о своей бывшей жене, ни о ее проблемах (правда, позвонил ей и сказал, что срочно уезжает в командировку), ни об Анне, ни о сумасшедшем старике. Очень испугавшись вначале тех фокусов, которые стала выкидывать его психика, испугавшись тех событий, которые, как он чувствовал, вот-вот должны были состояться, он жил теперь тихой, почти растительной жизнью, которой мешала только любовь с Татьяной по ночам. Он никак не мог отделаться от ощущения, что спит с призраком.

Правда, его видения полностью не прошли, но он не хотел принимать их всерьез, смеялся над ними и даже рассказывал о них мужикам. Например, Макаров рассказывал о том, какой будет Арбатская площадь лет через десять, а может быть и раньше. Собственно, площади не будет, а будет одна огромная, вечно заполненная наполовину бурой жидкостью яма, и две круглые дыры в ней с каждого края — туннели метро. Те, что идут вниз, к реке, залиты водой; арбатский тоннель, который к Кремлю, заложен колючей проволокой; в другом обосновалась банда Рябого — они там день и ночь костры жгут, иногда по ночам слышны страшные крики, говорят, что они режут любого, кто зайдет, впрочем, никто туда по доброй воле и не ходит.

Мужики слушали внимательно и, кажется, верили тому, что он говорил.

— Значит, все-таки будет война, — помолчав, сказал как-то один из них.

И тем не менее эти видения продолжали ему досаждать и не от всех можно было отделаться рассказами. Вещи, предметы, деревья, люди уже не были отчетливо разграничены, часто теряли строгие очертания, переходили, переливались друг в друга, и Макаров вдруг начинал понимать, что таков мир и есть на самом деле и то, что он видел, воспринимал, раньше было лишь бледной копией, иллюзией реальности. Татьянин дом, к которому он подходил вечером, был уже не просто дом — безобразная серая коробка, типичная ночлежка начала века — нет, дом вырастал прямо из тех культурных пластов, которые почти восемьсот лет копились под ним. Все страхи и ужасы, нечаянные радости и робкие надежды, весь кошмар существования жильцов этого дома и тех хибар, что стояли здесь до него, впечатывались в его стены, в глазницы окон, в искореженные временем водосточные трубы. Макаров видел эти хибары, словно проступающие сквозь стены дома, как видел и будущий многоэтажный гараж, построенный на этом месте. Дом был частью макаровской души, а сам Макаров — неприметной частью этого дома, одной из его будущих теней, которые проявляются на заплесневелой стенке лестничной площадки перед закатом. И дерево, старый изогнутый тополь, стоящий перед домом, чьи корни переплелись с фундаментом и составляли одно целое, был продолжением дома и одновременно горьким воспоминанием о том уютном сквере, который стоял здесь почти двести лет и был снесен до войны. И сам Макаров стал ощущать себя и свою настоящую жизнь как какую-то временную устойчивую кристаллизацию бесконечного потока, растянутого в прошлое и будущее. Он вдруг почувствовал, что специфическим усилием можно однажды скользнуть по этому потоку, по крайней мере назад, и очутиться в своем собственном прошлом, которое на самом деле никакое не прошлое, а просто тень его вечного, постоянного существования. Не было только никакой гарантии возвращения, и это страшило. Но однажды он все-таки решился и нырнул в прошлое, как бросился головой в колодец, и тут же очутился на московской улице близ Сокольников под дождем и осенним пронизывающим ветром, зашел в кафе и увидел Анну, которая, стоя за столиком перед пустой чашкой кофе, красила губы.