Ворона - Юрий Кувалдин

Миша горящим взором следил за Машей и упивался своим текстом.

Соловьев сказал:

- Какая чушь. И здесь - помойка. Помойка уже вышла на сцену! Что делать, как противостоять американизации?!

- Сейчас бы нашу, русскую спеть, - промычал Алексей и без предупреждения громко затянул:

Ой, цветет калина в поле у ручья, Парня молодого полюбила я, Парня полюбила на свою беду: Не могу открыться - слова не найду!

- То-то и видно, что слов не найдешь, совсем оскотинились! - возмутился Соловьев.

Миша ушел с Машей в кулису.

- Как здорово ты прочитала этот монолог! - воскликнул Миша.

- Я рада, что тебе понравилось, но...

- Что "но"?

- Мне это не нравится. И - это видно по глазам - публика скучает. Я, пожалуй, после твоего выхода прочитаю свой текст.

- Читай, - обиженно сказал Миша и пошел на сцену.

Ильинская подала реплику:

- Миша, вы знаете, что вороны и чайки - это одно и то же?

- Да, я знаю. Белые - над морем, черные - над полем. Но взрыв богоненавистничества перетасовал карты: вороны теперь над морем летают, падаль с поверхности подбирают, а чайки - над свалками кружатся и... Вороны белеют, а чайки чернеют!

Соловьев прошелся перед рампой, руки по-прежнему в карманах брюк, он сказал:

- Доллар мелкими шажками растет каждый день, людям уже нечего есть. Сидят на картошке и макаронах, пухнут с голоду, какое потомство нас ожидает?!

Абдуллаев подошел к своему черному "мерседесу" и достал из него букет великолепных роз на очень длинных ногах.

- Это вам, - сказал он, преподнося букет Маше.

- Ой! - вскрикнула Маша. - Укололась!

Александр Сергеевич сказал:

- Роза с шипами.

- Это банально, - сказала Ильинская. - Я всю жизнь мечтала сыграть Заречную, но сволочи режиссеры не дали!

- Это печально, - сказал Соловьев. - Искусство в упадке, кинотеатры закрыты, торгуют в них машинами, видеотехникой, мебелью. А кто все это покупает? Ворье!

Миша вставил:

- И вы воруете?

- Я зарабатываю.

- Позвольте спросить: каким образом?

- Это коммерческая тайна, - отмахнулся Соловьев и ушел в кулису. Там скрипнула половица.

Хромой врач кремлевки Алексей вышел с балалайкой и сел на табурет. Он запел:

Услышь меня, хорошая, Услышь меня, красивая, - Заря моя вечерняя, Любовь неугасимая...

Ильинская захлопала в ладоши. Миша улыбнулся. На сцене появилась Маша. В руках у нее была тонкая книжечка собственных рассказов.

- Синие, синие, синие шеи в розовых, розовых, розовых чулках из лоснящегося, переливающегося, утонченного китайского шелка, легким, нежным, изысканным ветерком ласкаемые, просили великолепного, красивого, живописного, картинного, блестящего, блистательного поглаживания, которое вызывает горячую, беззаветную, бескорыстную, страстную любовь, смешанную с влечением, увлечением, привязанностью, склонностью, наклонностью, слабостью, страстью, пристрастием, преданностью, тяготением, манией, симпатией, верностью, благоволением, благорасположением, благосклонностью, подхватываемую высоким, возвышенным эротизмом, легкокрылым Эросом. Любите, любите, любите!

- Браво! - крикнул Миша.

Ильинская отщипнула от грозди черного винограда маленькую веточку, положила ягоду на язык, склонилась к Александру Сергеевичу и спросила:

- Что это?

- Да так, - неопределенно махнул рукой Александр Сергеевич. - Словеса. Помню, во время войны я снимался в роли комбрига. Входит капитан, а я ему: "Как стоите перед комбригом?!" Да... Вот были роли! Вот были тексты! А теперь... Одно недоразумение. Не могут о простом сказать просто... Я всю жизнь играл в эпизодах, но! - Александр Сергеевич поднял палец. - Играл генералов. Фактура у меня генеральская. Запускают фильм про войну, так режиссеры уже знают, кто генерала будет играть, звонят, страничку с текстом на дом привозят. У меня там десять слов, но каких! Например: "Вторая армия ударяет в направлении Киев Житомир!" А я стою у огромной карты, указкой вожу по ней, подчиненные мне командиры смотрят на меня во все глаза, каждое слово ловят! Вот было время, вот были фильмы!

Ветер шевельнул занавеску на окне. Где-то в кустах запел соловей. Затем вступила скрипка, поддержанная виолончелью.

- Маша, что вы хотели сказать этим отрывком? - спросила Ильинская.

- Им сказано то, что я хотела сказать, - сказала Маша. - Сейчас нельзя писать так, как писали раньше. Русский язык в каноническом, правильном употреблении умер. Нужны новые формы. Постмодернизм, авангардизм, одним словом, андерграунд.

- Но нам это не понятно! - с чувством сказала Ильинская. - Почему вы не хотите сказать прямо: "Я вас люблю!" - и все! Все! Больше ничего не нужно.

Маша огорченно вздохнула, провела руками по бедрам в черных джинсах, сказала:

- Это не искусство.

Виолончель звучала со скрипкой.

Абдуллаев внимательно слушал и нарезал тонкие дольки ананаса.

Маша продолжила с некоторым возбуждением:

- Жизнь - это одно, а искусство - совершенно другое. Всякий раз как я пытаюсь вязать текст, доставляющий мне удовольствие, я обретаю не свою субъективность, а свою индивидуальность - фактор, определяющий отграниченность моего тела от всех прочих тел и позволяющий ему испытывать чувство страдания или удовлетворения: я обретаю свое тело-наслаждение, которое к тому же оказывается и моим историческим субъектом. Ведь именно сообразуясь с тончайшими комбинациями ушедших от жизненных понятий слов, я и управляю противоречивым взаимодействием удовольствия и наслаждения, одновременно оказываясь субъектом, неуютно чувствующим себя в своей современности. Тайнопись. Слушайте:

Безмолвно-дружелюбная луна (почти что по Вергилию) с тобою, как в тот, исчезнувший во мгле времен вечерний миг, когда неверным зреньем ты наконец нашел ее навек в саду или дворе, истлевших прахом. Навек? Я знаю, будет некий день и чей-то голос мне откроет въяве: "Ты больше не посмотришь на луну. Исчерпана отпущенная сумма секунд, отмеренных тебе судьбой. Хоть в целом мире окна с этих пор открой. Повсюду мрак. Ее не будет". Живем то находя, то забывая луну, счастливый амулет ночей. Вглядись позорче. Каждый раз - последний".

Ильинская вышла к рампе. Она сказала:

- Маша, вы только начинаете череду ошибок, которые я заканчиваю. Я это понимаю так. Мы рождаемся бессознательно. Входим медленно в жизнь и думаем, что до нас ничего не было. А если и было, то враждебно нам. Человек жесток. Он хочет бороться с тем, что создано до него и не им. Даже не пытаясь понять то, что создано не им. Понимание приходит к тридцати - сорока годам. Не нужно новых форм и новых содержаний! Нужно просто понять, что ты сама стара как мир, что ты - и Мария Магдалина, и я, и он, и она. Ты - старая форма и старое содержание. Не обижайся, но ты, как и я, как и все люди, всего лишь экземпляр немыслимого тиража человечества, а оригинал - Бог! Вот и все.